— Если бы он на сцене брал такие ноты, какие берет в разговорах за столом… — сказала мама Бон-Ивану. И опять папе: — А потом говори про философию и про то, где люди откровенны — в поездах или на худсоветах.
Затем мама встала из-за стола и пошла через поляну к даче.
«Где ты, наша чайная ложечка? Где тебя черт носит?» — подумал я. Моя сестра Наташа, когда ругаются родители, как чайная ложка в стакане, когда в него льют кипяток, не дает лопнуть стеклу.
— Прости! Я не хотел тебя обидеть! — жалобно сказал отец вслед маме. — Я же не имел в виду лично тебя, я вообще об этой профессии… Вот так всегда…
Мама отца называет Теплым, а я его для себя называю Нагнетателем — в хорошем смысле этого слова. Если, скажем, на дворе хорошая погода, то папа, заговорив о ней, сделает ее изумительной. Впрочем, он это делает даже тогда, когда погода так себе и нагнетать папе в общем-то не хочется.
— Какой сегодня хороший вечер, — сказал он грустно.
«Начинается», — подумал я.
— А как поют цикады!.. А звезды!.. Вы посмотрите, как светят сегодня звезды!..
Ни я, ни Бон-Иван не поддержали отцовских нагнетаний, он как-то сник, виновато потер свою покрасневшую лысину и спросил меня шепотом:
— А ты почему не ходишь позировать к Ста-Гро?
Я подумал, что сказать, и сказал:
— Я был очень занят…
— У тебя же каникулы, — снова шепотом спросил меня отец, — чем же ты можешь быть очень занят?
Я хотел сказать, что самоубийством, но промолчал.
— Ты плохо выглядишь, — сказал отец.
— Голова болит, — ответил я.
— Где болит? — спросил он.
— Здесь, — сказал я, приставляя большой палец к сердцу.
Отец нахмурился.
— А сердце?