— У приятеля, — сказал я. — Он купил, а держать в Москве ему его негде. И потом он уехал на юг…
— А когда же ты научился на нем ездить?
— Жизнь всему научит, — ответил я.
— А зачем ты научился?.. И вообще зачем тебе этот проклятый мотоцикл?
Кроме как «проклятый», отец больше никак не называл мотоцикл.
Игорь Иванович говорит, что у людей есть две самые главные заботы: «Быстрее!» и «Медленнее!» Что это значит? «Это значит все, — пояснил он. — Например: быстрее передвигаться, все быстрее и быстрее, и медленней стареть…»
— Вот ты и попадешь со своим мотоциклом скорее всего в больницу… — Папа говорит и сам не верит тому, что говорит.
Вообще его не узнать в последние дни. Как будто он, по Игорю Ивановичу, стал стареть в миллион раз медленнее или все быстрее и быстрее молодеть. Папа тронул струны балалайки и стал тихо-тихо наигрывать Грига «Одинокий странник».
— А ты знаешь, что такое жизнь? — спросил меня папа, перестав перебирать струны. — Жизнь — это, брат… Это как страна, расположенная на тысяче островов, а кругом море… И вот человек переплывает с острова на остров… переплывает…
— По морю горя, — вставил я.
— Конечно, горя вокруг еще много… — согласился папа. — Целое море… Но ведь острова-то счастья…
— А если острова несчастья? — спросил я отца.
— Тогда человек всю жизнь плывет по морю счастья… но приходится делать остановки на островах несчастья… и горя… Как видишь, счастья не миновать… А потом что такое горе? У одних, как у Чацкого, «горе от ума», а у меня — как у меня… от болезни. А ты знаешь, иногда мне кажется, что идеально здоровый и счастливый человек эгоист. Эгоист своего самочувствия и существования… — сказал мне папа.
Я подумал: когда я был счастлив с Юлой, я, кроме как о себе и о Юле, ни о ком и ни о чем не думал, а теперь я думаю обо всех на земном шаре… И еще, может, мы неправильно понимаем, что «искусство требует жертв»? Может, это совсем о другом? Вот я читал об одном враче, он изучал, чем дышит человек — мышцами или легкими? Так он себе яд кураре впрыскивал… А этот яд все мышцы расслабляет. Впрыскивал — и переставал дышать. Так его, бездыханного, подключали к машине «Искусственные легкие», чтоб не умер… Может быть, художникам и артистам надо тоже не бояться страданий? Может быть, им тоже надо впрыскивать себе какой-нибудь яд вроде кураре?
— До всей этой истории, — без всякой связи сказал папа, — я бы «Одинокого странника» Грига играл бы так… — Он тронул струны балалайки и сыграл несколько тактов, потом остановился и вздохнул. — А теперь я играю это так… — Он повторил еще раз эти такты и посмотрел на меня с гордостью.
Признаться, я не ощутил особой разницы и подумал, что вряд ли для этой неощутимой разницы стоило вынести столько страданий ему самому и маме, но не сказал ничего…
— Мне кажется, что я бы сейчас мог сделать что-то большее! Представляешь…
Я посмотрел на папу с нескрываемым изумлением. Боже мой, о чем говорит этот большой, умный, лысый, несчастный ребенок, размахивающий своей балалайкой! Вместе с тем я почувствовал какую-то интересную и горькую правду в словах отца, и мне стало так его жалко, что я прошептал:
— Я люблю тебя, люблю, папа… Очень люблю, — прижался к нему, а он прижался ко мне.
— Все, все будет у нас хорошо… — ответил он на мое признание, — вот увидишь… Вот увидите… Вот увидите… — сказал он, и глаза у него как будто бы поплыли.