4 мая 1944 г. на своей последней встрече с Г. Г. Карповым Патриарх Сергий поддержал ходатайство архиепископа Григория об открытии Пастырско-богословских курсов в г. Саратове. Патриарх также попросил ускорить решение вопроса с открытием православного храма в его родном городе Арзамасе Горьковской области[324].
Институт и курсы в Москве были открыты в помещениях Новодевичьего монастыря 14 июня 1944 г. (месяц спустя после кончины Патриарха Сергия), архиепископ Григорий присутствовал на этой церемонии и говорил речь[325]. Выступавший после него проректор Богословского института профессор С. В. Савинский отметил: «Много потрудился над делом создания курсов и института Преосвященный Григорий, архиепископ Псковский, работавший над „Положением“ о наших школах и их учебными планами. На опыте Ленинградских курсов и института прекрасно знакомый со всеми сторонами духовной школы, он дал, можно сказать, основные установки в деле организации учебной жизни наших курсов и института»[326].
Под названиями средняя (курсы) и высшая (институт) духовные школы просуществовали два года. Учебный процесс в них, по сравнению с дореволюционным и даже послереволюционным периодом, осложняло то обстоятельство, что воспитанники, родившиеся при советской власти, в большинстве случаев не имели никакого религиозного образования. «Среди многих трудностей, переживаемых современной духовной школой, — писал в 1946 г. А. В. Ведерников, бывший в то время инспектором Богословского института, — самой наибольшей представляется богословская неподготовленность тех, кто стремится поступить в число ее питомцев. Кроме общего светского образования, совершенно чуждого всякой религиозности, поступающие в духовную школу приносят чаще всего одно желание служить Богу в священном сане. Но для этого нужно овладеть высотами богословской науки, которая требует довольно основательной начальной подготовки, возможной только при наличии религиозного воспитания с детства»[327].
Тем не менее, была найдена оптимальная форма системы богословского образования, которая, с одной стороны, отвечала бы потребностям Русской Церкви в большом числе подготовленных пастырей, а с другой — учитывала особенности контингента учащихся новой духовной школы. Эта форма в основных чертах сохранилась до 1990-х гг. в виде двухступенчатой школы — средней и высшей, с 1946 г. получившей название: первая — духовной семинарии, вторая — духовной академии с четырехлетним курсом обучения в каждой. Таким образом, полный цикл богословского образования был рассчитан на восемь лет. Первые два класса семинарии стали пропедевтическими, дающими знание основ вероучения и знакомящими со Священной историей и церковным уставом, а также способствующими воцерковлению питомцев. Следующие два богословских класса давали подготовку, необходимую для пастырской деятельности. В задачу академии должно было входить совершенствование богословских знаний, полученных в семинарии, с сохранением пастырской направленности. Кроме того, новые условия церковной жизни требовали от пастыря широкой образовательной подготовки. Поэтому в программу академии, кроме дисциплин богословского, церковно-исторического и практического цикла, древних и новых языков, включалось также преподавание истории религий, русской религиозной мысли, логики, психологии, истории философии с метафизикой и христианской педагогики[328].
«Таким образом, замысел следует признать высоким: мыслилось возрождение богословской науки и русской богословской традиции»[329]. Духовная школа должна была стать именно богословской, а не только пастырско-практической. Для осуществления задуманного проекта Совет народных комиссаров первоначально даже дал согласие Московской Патриархии на приглашение из-за границы 4–5 русских профессоров-богословов (но это приглашение не состоялось). К сожалению, в полном объеме замысел оказался неосуществленным: помешали противодействие советских властей, неподготовленность студентов и недостаток квалифицированных преподавателей (после репрессий 1930-х гг. в живых остались не более десяти наставников дореволюционных духовных академий). Эти неблагоприятные факторы, а также вынужденная практическая направленность образования, вызванная необходимостью скорейшей подготовки многочисленных кадров священнослужителей, не лучшим образом сказывались на научном уровне новой духовной школы, который оказался существенно ниже, чем у ее предшественниц. И все же после массовых чисток и репрессий уцелела небольшая группа профессоров старых духовных школ, обеспечившая определенное преемство традиций: протоиерей Николай Чепурин, В. В. Четыркин, А. И. Сагарда, С. В. Савинский, Т. Д. Попов и др.
План воссоздания организационной структуры Русской Церкви, также лишь частично реализованный на практике, разработал другой выдающийся церковный деятель — святитель архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). 15 июня 1944 г. он изложил его в письме к митрополиту Алексию (Симанскому). Власти вовсе не желали восстановления мощной церковной организации. Это ярко проявилось в вопросе открытия храмов. 28 ноября 1943 г. Совнарком принял постановление, согласно которому ходатайства верующих сначала рассматривались местными органами, в случае их одобрения пересылались в Совет по делам Русской Православной Церкви, после предварительного решения которого поступали в Совнарком, а затем снова в Совет.
Такая многоступенчатая процедура была выработана с целью тщательно дозировать открытие новых храмов. Бесконтрольный стихийный рост количества приходов вызывал сильнейшую тревогу в правительстве. Так, в феврале 1944 г. в Ярославской области, по неполным данным, самовольно действовало уже более 90 церквей. Властям представлялось необходимым обуздать этот поток, превратив его в тоненький ручеек. В одной из ноябрьских бесед с Г. Карповым В. Молотов указывал: «Пока не давать никаких разрешений на открытие церквей… В последующем по вопросу открытия входить за санкцией в правительство и только после этого спускать указания в облисполкомы… Открыть церкви в некоторых местах придется, но нужно будет сдерживать решения этого вопроса»[330]. И только 5 февраля 1944 г. Совет принял постановление об официальном открытии первых 18 храмов[331]. Кроме того, по мере освобождения оккупированных территорий — на Украине, в Ставропольском крае и т. д. началась кампания по изъятию у церковных общин зданий, до 1941 г. использовавшихся для общественных целей, причем порой без предварительного предупреждения верующих.
28 сентября 1944 г. епископ Сумский Корнилий отправил Патриаршему Местоблюстителю доклад о закрытии в епархии 30 храмов. В нем указывалось: «Одиозное отношение местных сельских соввластей выражается местами весьма грубо: в селе Павленковы Хутора храм был закрыт накануне праздника Успения Пресвятыя Богородицы, что особенно возбудило верующих против местной соввласти. В некоторых местах представители соввласти выбрасывали иконы из храмов… с руганью обращались со священниками, ударяя кулаками по столу, кричали на председателей церковных советов и церковных старост, не стесняясь выпускать со своих уст грязную ругань по адресу последних…»[332]. Это явление приняло такой массовый характер, что встревожило руководство Совета по делам Русской Православной Церкви.
5 октября 1944 г. в докладной записке В. Молотову по итогам первого года работы Совета Г. Карпов приводил ряд фактов «административного и самочинного» закрытия храмов. Так, в слободе Ново-Астрахани Ворошиловградской области открытая в период оккупации церковь в течение трех месяцев была пять раз закрыта и столько же раз открыта. Председатель Совета выдвинул целый ряд предложений: «1) Воздержаться от закрытия приходских церквей…хотя бы они (церкви и молитвенные дома) были открыты и в период временной оккупации. 2) Занятые в период немецкой оккупации под молитвенные собрания государственные и общественные здания… разрешить изымать из пользования церковных общин, представляя последним месячный срок для подыскания на правах аренды других помещений для культовых целей. 3) В целях борьбы с нелегальными церковными группами там, где они приняли широкие размеры, и в тех областях и районах, где настойчиво ставится вопрос об открытии церквей, пойти на расширение сети действующих церквей до 2–3 на район… 4) Разрешать слом недействующих церковных зданий только в исключительных случаях, в случае угрозы обвала и т. п. Переоборудование недействующих церковных зданий не разрешать. 5) Не препятствовать церковным приходским советам в производстве необходимого ремонта церковных зданий… Строительство же новых молитвенных зданий… не разрешать»[333]. Большая часть предложений Г. Карпова была одобрена, и 1 декабря 1944 г. Совнарком принял соответствующее постановление. Но и в 1945 г. под предлогом отсутствия священников у прихожан Украины, Белоруссии, западных областей РСФСР были изъяты сотни храмов.
Тяжелую борьбу по этому поводу пришлось выдержать управляющим Ленинградской епархии. Первоначально, несмотря на то, что многие клирики, как отмечалось в отчете уполномоченного за II квартал 1944 г., «высказывали свое удивление и недовольство проведенными мероприятиями, заявляя: ‘‘А почему это при немцах можно было служить без всяких ограничений в отношении количества приходов?’’»[334], 16 июня архиепископ Григорий (Чуков) указывал, чтобы все священнослужители совершали богослужения только в тех храмах, при которых они состоят. Однако уже в августе наличие огромного количества бездействующих церквей заставило владыку Григория и митрополита Алексия (Симанского) ходатайствовать перед Советом по делам Русской Православной Церкви о разрешении клирикам проводить службу и требы в соседних пустующих храмах. В ответ на соответствующий запрос Совета уполномоченный по Ленинградской области 23 сентября высказал по этому поводу резко негативное мнение, приведя следующие основания: «1. В инструкции Совета по делам РПЦ при СНК СССР для уполномоченных Совета, раздел III, § 4, пункт 3 говорится: „Район деятельности приходского причта ограничивается местожительством верующих данного прихода“. 2. На основании этой же инструкции была проведена регистрация священников к определенному и одному приходу в соответствии с назначением служителя культа правящим архиереем» и т. д.[335]
Хотя в епархии совершались новые рукоположения, в августе был составлен список кандидатов в священники и диаконы из 23 человек и утверждены в должности 43 клирика бывших оккупированных районов, их остро не хватало, у владыки скопилось 30 прошений верующих о назначении священников в церкви. 1 сентября архиепископ Григорий был вынужден издать указ: «Недостаток священнослужителей при большом числе вакантных священнических мест в епархии вызывает необходимость сосредоточения наличного состава духовенства в храмах наиболее центральных…»[336].
В отчете в Патриархию о состоянии пяти порученных его управлению епархий от 22 ноября 1944 г., в списке важнейших нужд, архиепископ вновь указывал: «2. Возможно скорее разрешить въезд в зоны, ранее оккупированные немцами, т. к. из 208 существующих в названных епархиях церквей — в 119 церквах нет священников, а пока разрешить причтам обслуживать верующих соседних приходов совершением требоисправлений и богослужений в храмах, не имеющих священников. 3. Организовать по епархиям особые „фонды церковной утвари“ из закрытых, разрушенных или ограбленных немцами церквей для пополнения недостающего в действующих храмах. 4. Устроить по епархиям свечные заводы и организовать печатание разрешительных молитв и венчиков и изготовление нательных крестиков…»[337].
Но разрешение на служение клириков одновременно в нескольких храмах так и не было получено. Взаимоотношения с властями налаживались постепенно и с большим трудом. Многие церкви в западных районах епархии, вследствие длительного отсутствия в них богослужений, в 1944–1945 гг. были официально исключены из списка действующих. Характерным для такой двойственной тактики является ответ Совета по делам Русской Православной Церкви на запрос Ленинградского уполномоченного от 28 февраля 1944 г.: «Во время оккупации немецкими войсками части районов Ленинградской области в некоторых действующих церквах были повешены колокола, и служба проходила с колокольным звоном. При освобождении от оккупантов этих районов нашей Красной армией церкви оставались функционировать с колокольным звоном. Прошу Ваших указаний». Резолюция Совета гласила: «В действующих церквах, в которых служба производится с колокольным звоном, колокола снимать не следует, но колокольный звон не производить, объяснив это условиями военного времени»[338].
Следует указать, что в 1944–1945 гг. на освобожденных территориях также проводились многочисленные аресты духовенства «за сотрудничество с фашистами», в подавляющем большинстве случаев без всяких реальных оснований. Только на Северо-Западе России было арестовано не менее 50 священнослужителей, в том числе уже утвержденных в должности архиереями и даже иногда назначенных благочинными. В январе 1945 г. в Ленинграде в здании Дома офицеров состоялся судебный процесс над членами управления Псковской православной миссии, большинство обвиняемых были приговорены к 15–20 годам лагерей. Всех их полностью реабилитировали еще в 1956 г.[339] Один из осужденных по этому процессу — протоиерей Ливерий Воронов — до своей кончины в середине 1990-х гг. служил профессором Санкт-Петербургской духовной академии.
Ярко характеризует атмосферу поиска «изменников» и «предателей» спецсводка начальника Управления НКВД по Ленинградской области Шикторова за октябрь 1944 г.: «4-го октября с. г. при попытке проникнуть в Ленинград органами УНКВД ЛО был задержан Амозов И.В…который оказался активным участником к/р организации, называвшейся „Управление Православной миссии“… В ходе расследования раскрыта вторая к/р организация „Епархиальный Совет Эстоии“, который путем националистической агитации среди населения вел борьбу за отторжение Эстонии от Советского Союза и образование королевства. Такая же организация существовала и на территории Псковской области с центром в пос. Пальцево, под руководством барона Врангеля. Выявлено 86 участников этой к/р организации, активных агентов гестапо, проводивших агитационную работу среди населения Эстонии, Латвии, Литвы, Украины, Ленинградской, Псковской и Новгородской областей»[340].
По данному делу был арестован и настоятель Псково-Печерского монастыря игумен Павел (Горшков). Осужденная вместе с ним Т. А. Хитрова была в 1944 г. отпущена в числе 10 других заключенных из немецкого лагеря в монастырь по ходатайству игумена о выделении «рабочих рук». Позднее она вспоминала: «Вскоре за этой радостью пришла другая радость: Печеры были освобождены Красной армией. На другой день о. тец Павел выступил на митинге перед печорской общественностью. По окончании речи ему бурно аплодировали и выразили благодарность местные Советы и, конечно, народ. И вдруг в конце недели монастырь посетил следователь, который потребовал от отца Павла список, кто с ним работал. Он всех переписал и ушел. Через несколько дней я была вызвана и посажена в Печерскую тюрьму, а оттуда этапом нас отправили в Ленинград». Пытками от нее добились «признания» в изменнической деятельности и вместе с другими вызволенными игуменом из нацистского концлагеря приговорили к 10 годам заключения. Отец Павел был осужден на 15 лет и умер в тюремной больнице[341].
В ВКП(б) существовала сильная оппозиция новому «примиренческому» курсу религиозной политики. Согласно информационным запискам в ЦК 1944–1945 гг., партийные агитаторы на местах нередко заявляли: «Это решено сейчас, во время войны, потому что союзники нам предложили, а после войны изменится отношение к Церкви»[342]. И уже 27 сентября 1944 г., когда исчезли сомнения в победе, появилось постановление ЦК ВКП(б) «Об организации научно-просветительской пропаганды». Оно было сформулировано очень осторожно, говорило о вреде суеверий, предрассудков, о необходимости борьбы с пережитками прошлого, но совершенно не упоминало о задачах антирелигиозной работы[343].
Историк В. А. Алексеев справедливо считает, что инициатором принятия постановления был сам председатель Совнаркома: «Сталин не мог не осознавать, что… партийные, комсомольские кадры, идеологические работники и активисты плохо понимали весь замысел его новой линии в области церковно-государственной политики. Некоторым из них казалось, что „братание с попами“ есть измена заветам основоположников марксизма-ленинизма… он и решил совершить определенный маневр — напомнить партии и комсомолу о важности борьбы с предрассудками и суевериями… И вместе с тем, старательно избежав… конкретных упоминаний об антирелигиозной работе… Сталин продолжил свою линию на дальнейшую „легализацию“ церковных институтов в стране»[344].
Интересно отметить, что в 1944 г., вскоре после смерти Е. Ярославского, созданный им Центральный музей истории и атеизма лишили помещения. Его здание передали Комитету по делам кинофикации под киностудию «Союзмультфильм», а музей фактически оказался выброшенным на улицу. К этому времени антирелигиозная секция при Институте философии академии наук была уже ликвидирована, не подавал никаких признаков жизни и Центральный совет Союза воинствующих безбожников. Некоторые из его бывших активистов не желали смиряться. Широко известный в 1930-е гг. литератор и лектор Б. П. Кандидов весной 1945 г. отправил обширное послание секретарю ЦК А. А. Жданову, напоминая ему о сотрудничестве в прошлом с Е. Ярославским и предлагая «развернуть антирелигиозную работу». Однако отзыв Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) на это письмо оказался резко негативным. Автора упрекали в том, что он «живет старыми взглядами». Так как Б. Кандидов не собирался перестраиваться, по-прежнему клеймя в своих лекциях «реакционную роль церковников», «Правда» 23 июня 1945 г. специально выступила против методов «этого вредного лектора», а партийное руководство Казани, где он тогда находился, вообще запретило ему выступать по антирелигиозной тематике[345].
В конце 1943–1944 гг. Совнарком принял более 10 постановлений, касающихся условий и порядка функционирования религиозных организаций, льгот духовенства, прав и обязанностей государственных органов, ведавших церковной политикой. В первые же месяцы этой работы стало очевидно, что новый церковный курс требует и изменения правовой основы — законодательства о религиозных культах. В конце 1943 г. Совет по делам Русской Православной Церкви сообщал правительству, что ранее принятые декрет 1918 г. и постановление ВЦИК и Совнаркома РСФСР 1929 г., кроме основных положений, устарели и необходимо новое, теперь уже союзное законодательство. Проект его был подготовлен, на заседании Совета по делам Русской Православной Церкви 7 января 1944 г. принят за основу и представлен в правительство, однако так и остался нерассмотренным[346]. Вероятно, в этом случае также повлияли опасения И. Сталина перед лицом недовольства в партии открыто продемонстрировать законодательное закрепление нового курса. Секретными же постановлениями Совнарком неоднократно вносил изменения в статьи закона 1929 г., касающиеся прав религиозных обществ.