Я тоже поднялся, мне сделалось невыносимо грустно. Я вдруг совершено ясно понял, что больше никогда, никогда не увижу Зои.
– А даже если и так, – вдруг сказал Аметистов, – даже если и так. Все равно вам необыкновенно повезло – вы знали ее, вы любили ее. Да и потом – что значит «никогда»? Как это там говорится: у Бога мертвых нет? А если я вам скажу, что мертвых и вообще нет? То есть просто материя трансформируется во что-то другое, а энергия остается прежней. Так что если будут вам говорить, что кто-то умер, не верьте. Все живы, все здоровы, вы же сами это видели.
Сказав так, Аметистов подмигнул мне. Я тоже хотел ему подмигнуть, но вместо этого неожиданно закрыл оба глаза. Открыв их, я вдруг обнаружил, что стою не в зале, а прямо на улице, посреди ночной снежной пурги. Момент, когда меня вывели наружу, я как-то пропустил. Единственный на всю улицу фонарь вздрагивал, норовя угаснуть навсегда. Вокруг завывал ветер, сгущался холод, напирала тьма, норовя выдавить меня не только из пространства, но даже из времени. Я почти поддался ее давлению: попятился, шагнул прочь. Прозвенел невидимый за метелью трамвай, ветер швырнул мне в лицо кусок вчерашней газеты. Я отлепил ее от физиономии, машинально, ничего не видя, пробежался глазами по странице. Дошел до колонки происшествий, и прочитал, цепенея.
«Гражданку Пельц, обвиняемую в содержании притона, вчера утром нашли мертвой в тюремной камере. Пельц покончила жизнь самоубийством, взрезав себе горло бритвой. Узнав трагическую новость, ее подельник и сожитель, бывший граф Обольянинов скончался от сердечного приступа».
Я ничего не чувствовал, я словно омертвел. Стоя под тусклым фонарем, я тупо глядел в черные буковки – и ничего не видел. Внезапно из снежной пурги сгустилась маленькая фигурка. Я посмотрел на нее с тайной надеждой. Под неверным светом умирающего фонаря стало видно, что это ангел с волшебными и чуть раскосыми глазами. Он заговорил со мной звенящим мелодичным голосом, какой может быть только у ангела.
– Холодно, – сказал ангел. – Глеться надо мало-мало. Табак есе, цай есе, тлава есе. Цо надо – усё есе. Хелувим усё даст…
Эпилог
Нестор Васильевич Загорский
Несмотря на внешнюю простоту, дело Булгакова стало одним из самых трудных в моей биографии. И не потому, разумеется, что сложно было его расследовать. Труднее всего оказалось организовать смерть Зои.
Можно было бы, конечно, вернуться к плану Аметистова и выдать за убийцу Гуся ходю Херувима. Однако мне делалось тошно при одной мысли, что придется отдать на заклание несчастного и ни в чем не повинного дурака. Нет, таким образом никого из тюрьмы спасти мы не могли, а вот карму себе подпортить – запросто.
Другое дело – побег. Это было посложнее, но, в общем, выполнимо. Однако тут меня остановили соображения стратегического порядка. Простой побег означал, что до конца жизни Зоя будет значиться в розыске и ходить под дамокловым мечом большевистского правосудия. Необходимо было так изъять ее из тюрьмы, чтобы о ее существовании просто забыли.
В этом смысле вернее всего было бы Зою убить и вывезти тело, после чего воскресить, с помощью кузена Аметистова выправить ей новые документы и отправить на все четыре стороны, лучше всего – в другой город, где ее никто не знал.
Это тоже вполне можно было устроить. Требовалось только внедрить Ганцзалина в охрану тюрьмы под видом красноармейца. Зайдя к Зое в камеру, он обработал бы ее так, что она умерла бы от сердечного приступа. В бессознательном состоянии Пельц пребывала бы ровно столько, чтобы ее освидетельствовали и отвезли в морг. Тут бы ее подменили безымянной бездомной покойницей, какие регулярно появлялись в те тяжелые годы на улицах Москвы. Саму Зою мы благополучно бы вывезли и реанимировали, дали бы новое имя, и дело можно было бы считать законченным.
Но тут возникло неожиданное препятствие, сильно осложнившее все наше предприятие: Зоя наотрез отказалась спасаться одна – только вместе с графом.
– Устроим два сердечных приступа – один и второй, – пожал плечами Буренин.
– Вы с ума сошли! – застонал Сбитнев. – В один день два подельника умирают от сердечного приступа? Да тут как минимум служебное расследование грянет, а то и чекистов привлекут.
Иван Андреевич был прав: две одинаковых смерти вызвали бы неминуемое подозрение. Пришлось придумывать новую схему. Вот что я предложил своим сообщникам. Зоя при помощи остро наточенной пуговицы перерезает себе горло. В камеру является конвоир Ганцзалин, которого посылает Сбитнев – якобы, чтобы отвезти Зою на допрос. Ганцзалин останавливает кровотечение, вводит Зою в каталепсию, заливает пол свиной кровью, которую приносит с собой, и вызывает врача, чтобы тот констатировал смерть заключенной. После этого Зою увозят в морг, где мы ее подменяем другой женщиной. В тот же день Сбитнев вызывает на допрос Обольянинова и сообщает ему о смерти подельницы. Слабонервному графу становится плохо прямо в кабинете следователя, и он умирает. Дальше все то же – осмотр тела, констатация смерти, похищение графа и подмена его другим покойником.
– Очень трудно и очень опасно, – сказал Ганцзалин, выслушав мой план.
С ним согласился и Аметистов, отбросивший свою обычную веселость.
– Если есть другие предложения, готов их выслушать, – сухо заметил я.
ebooksa