— Что случилось? — спросил Бесядовский, открыв дверь.
— Филюню арестовали.
— Это плохо. Но не будем паниковать. Пани Пласковицкую не в чем обвинить, кроме как в посещении сходок.
— А если они докопаются до ее кружка? Это я виноват, зачем не отправил ее в деревню! Успела бы уехать к учебному году, ни за что бы не нашли! — восклицал Людвик.
— Ты сам как? — спросил Беся, заметив, что у Варыньского изменился цвет волос. Они стали темнее, с зеленоватым отливом.
— Перекрасился, видишь? — с тоской сказал он. — Есть хочу. Ни гроша не осталось.
Беся налил ему простокваши, отрезал половину булки. Людвик жадно отхлебнул, смутился, а потом стал есть уже неторопливо, обмакивая булку в простоквашу.
Утром в Париж, к Петру Лавровичу, полетела очередная подробная реляция о варшавских делах.
«Вот уже пятая неделя на исходе, как начались у нас аресты, — писал Беся, все более входя в эпический стиль летописца. — Сколько было произведено обысков — право, трудно сосчитать… Во время первого обыска нашли документы Буха (документы фальшивые), и вот давай обыскивать Бухов, которых много в Варшаве. Воображаю себе удивление 70-летнего столяра Буха, услыхавшего приглашение следовать в жандармское отделение. Обыскивали даже целые фабрики, но искали людей. Из арестованных и оставленных в крепости, которых не меньше 40, очень много рабочих. Молодежи только несколько человек. Однако нитей они еще не нашли, и потому-то аресты до сих пор продолжаются. Плеве, прокурор, ведущий дело, высказал свое мнение, что, очевидно, существует сообщество, которого только низшие агенты попались в руки власти, но он надеется раскрыть все. Добрый час, господин Плеве! Старайся…»
О Вячеславе Плеве, молодом товарище прокурора, тоже сообщил Варыньский. У одного из арестованных студентов, Рожаньского, оказались родственники в канцелярии прокуратуры, они-то и передали, что между Плеве и его начальником, прокурором Варшавской судебной палаты Трахимовским возникли разногласия: как подавать дело о варшавских социалистах? Трахимовский считал его не слишком заслуживающим внимания, того же мнения был и сам генерал-губернатор Коцебу. У обоих сложившееся убеждение, что социализма в Польше нет и быть не может, а то, что есть, — ограниченные единичные акции «русских» поляков, прибывших на каникулы в Варшаву из центров Империи.
Плеве с такой трактовкой не соглашался. Из канцелярии передали его фразу: «Полагаю, что социализм в местном крае может быть водворен не менее удобно, чем в других частях Империи». Нюх у молодого прокурора был отменный, к тому же надо принять во внимание его желание выслужиться перед столицей, ни в коем случае не показывать дело пустяковым. Скорее, надобно раздуть его!
Тем более сейчас, после убийства Мезенцова, государь не одобрит умаления роли социалистов. Значит, будут лютовать, подумал Бесядовский. Надо беречь Варыньского…
Странно, он незаметно для себя подумал так, как подумала бы на его месте Пласковицкая. То ли привык уже к мысли, что этот молодой человек ценен для истории, то ли на самом деле так…
«Наше положение не очень-то завидное, — продолжал он в письме. — Несколько человек принуждены скрываться, а между тем паспортов нет, писали в Киев, в Питер, но особенно в Питере такой переполох, что просто беда! Ни бланков, ни печатей нет. Чувствуется также сильный недостаток квартир для собраний. Вследствие этого готовых людей нельзя организовать в кружки, согласно новому уставу. Негде также поговорить с новичками, которых немало. Финансы наши тоже не особенно блистательны, а между тем нужно поддерживать заключенных и семьи их, которые бедствуют, потеряв рабочую силу — отца или мужа. Одним словом, мы теперь переживаем очень трудную минуту. Однако презираем все эти трудности, всегда вокруг решительность и стойкость многих. Правда, не раз уныние и тоска находила почти на всех, но достаточно было нескольких слов, чтобы воскресить падающую решительность, чтобы озлобление заменило тоску. Здешняя молодежь представляет из себя страшную сволочь. Даже те, на которых можно было рассчитывать, отшатнулись после первого же ареста. Но зато рабочие с избытком вознаграждают пошлость молодежи своим поведением. Люди семейные, немолодые, гораздо лучше молодого поколения…»
Разгром движения продолжался с неукоснительной последовательностью, присущей хорошо отлаженному механизму. Бесю спасало именно то, что он был эмиссаром, человеком со стороны, которого почти никто не знал. «Своих» брали в Варшаве, хватали и далеко от нее, когда они пытались бежать в Россию, чтобы отсидеться там. Маню Ге арестовали под Тулой, в имении родителей. Колю Акимова взяли в Керчи. В Севастополе, в военном госпитале, был арестован Мондшайн, призванный на службу как медик в связи с Балканской кампанией.
Единственным верным путем уйти от арестов была Галиция, где социалисты находились на легальном положении.
Беся стал уговаривать Варыньского уехать туда. Людвик и слушать не хотел.
— Это, по-твоему, честно? Подняли рабочих — и в кусты! Им-то не убежать, они связаны работой, семьей! Детишек у каждого по три-четыре души! Ты понимаешь, что говоришь! — горячился Людвик.
— Рабочим столько не дадут, сколько тебе. В худшем случае им грозит штраф или отсидка здесь. А тебя закатают на каторгу в Сибирь! — доказывал Бесядовский.
Не помогали и уговоры из Десятого павильона, в записках пани Филипины, доставляемых ее сестрой Зофьей, приехавшей из Киева, чтобы помогать заключенным. Варыньский без жилья и паспорта продолжал обитать в Варшаве и посещать кружки, которые собирались, несмотря ни на что. Наконец Юзеф Плавиньский, арестованный вслед за братом и выпущенный под залог, принес хитрость, придуманную Пласковицкой: заинтересуйте Людвика делом в Галиции!
ebooksa