Предчувствие не обманет Филипину. Через год с небольшим, в декабре 1880 года, она умрет в Красноярске от сердечной болезни, пройдя по этапу несколько тысяч километров вместе со многими своими товарищами, сосланными административно по «делу 137-ми». Перед ссылкой, уступив уговорам друзей, она обвенчается в тюремной церкви с врачом Михалом Даниловичем, чтобы не остаться без помощи на поселении «в отдаленнейших местах Восточной Сибири», как сказано будет в административном приговоре.
Людвик Варыньский посвятит ее памяти статью, начинающуюся словами: «Счастливым называют того, кому звезда славы светит после смерти…»
Глава седьмая
ЭРАЗМ
В глубине души Эразм Кобыляньский считал Галицию своею революционной вотчиной.
Петербург — не то. Там сейчас разворачивались такие дела, что Кобыляньскому не на что было рассчитывать — масштаб, увы, не тот! Он сам прекрасно понимал, что рядом с Михайловым, Желябовым, Зунделевичем, тем же Игнацием Гриневицким, однокашником по Технологическому институту, ему делать нечего. Ни умом, ни образованностью не вышел. Да и зачем ему, по чести говоря, путаться в русских делах! Прав Юлиан, с которым они заканчивали реальное училище в Ровно: «Тебе, Эразм, надо возвращаться до краю…» Однако какой край иметь в виду? Их ведь целых три: Познаньский, Галиция, Королевство… Эразм выбрал Галицию. Вернее, так получилось, когда случай свел его во Львове с Иваном Франко и другими товарищами-малороссийцами. Кроме того, во Львове жил Лимановский, а эта фигура для Кобыляньского всегда значила немало.
Потому он, высланный по львовскому процессу в начале семьдесят восьмого года из Галиции, весьма обрадовался, когда через несколько месяцев его путь повторил старик Болеслав. Старику было всего сорок три, но он давно уже выглядел и слыл патриархом социалистического движения. Эразм соболезновал, конечно: нелегко в почтенные годы срываться с места, покидать родину; неужели австрияки всерьез полагают, что присутствие Лимановского во Львове грозит имперской власти? Но тайком радовался: теперь он в Женеве не один, глядишь, соберется компания, затеется дело. Кобыляньский компании любил, еще в Петербурге был членом всех кружков, о существовании которых удавалось узнать.
Собственно, компания была уже налицо. Подоспели высланные из Австрии Мендельсон и Гильдт, попавшись на границе с транспортом литературы; к ним прибился моложавый, по виду совсем мальчик, Дикштейн; появился элегантный Казимеж Длуский. Эразм этих молодых людей знал понаслышке, лично знаком не был. Потом уже Лимановский всех свел, через него перезнакомились; Мендельсон и Длуский тут же предложили создать социалистический польский орган в эмиграции.
Кобыляньский был уклончив, посетил варшавских эмигрантов, потом продолжал поддерживать отношения лишь с Лимановским. Причина проста была: недолюбливал евреев, тем более что очень уж они резво принялись поносить национальные чувства, патриотизм польский… Эразма это коробило. Со стариком можно было поговорить о польской древности, вспомнить Костюшко и Лелевеля, сраженье при Грохове, славные и горькие дни январского восстания. Лимановский никак не одобрял отделение национальной идеи от социализма, проповедуемое Мендельсоном и его друзьями.
Из Варшавы доходили вести об оживлении пропаганды, кружках, петербургских и киевских эмиссарах, слетевшихся в Королевство, как воробьи на пшено. Все чаще мелькала фамилия Варыньского. Эразм говорил небрежно: «Я этого хлопца учил социализму еще в семьдесят четвертом году, в Петербурге…» Забывал добавить, что и сам тогда учился у Олька Венцковского, а потом в русском кружке Швецова.
По-настоящему обеспокоился Эразм, когда пришло известие об обыске в квартире брата, которую тот снимал с Варыньским и Томашевским, и о побеге Людвика Кобыляньского из Варшавы. Потом уже, много позже, узнал Эразм, что младший брат, отсидевшись в деревне, двинулся в Россию и пристал к самому радикальному крылу русских социалистов-революционеров. Вскоре уже участвовал в покушении на харьковского губернатора Кропоткина, был подручным Григория Гольденберга в этом деле. Доходили слухи об участии брата в соловьевском покушении на царя, а потом — арест, как водится, с вооруженным сопротивлением.
Но это — позже, уже в семьдесят девятом году. А тогда, осенью семьдесят восьмого, Эразму сказали, что Варыньский, опасаясь ареста, перебрался в Галицию. Вскоре и оттуда стали приходить вести о нелегальных кружках и сходках у печатников Халасиньского и Яблоньского. Кобыляньский хорошо знал этих рабочих, потому испытал нечто вроде ревности.
Он тут же ринулся в Краков. В его натуре была грубая страстность, особенно при уязвленном самолюбии. Как?! Этот мальчишка Варыньский смеет хозяйничать в Галиции, когда там еще не остыли следы башмаков Эразма! Враждовать с Варыньским он не собирался, как-никак они делают одно дело; он намеревался просто прийти и возглавить организацию по праву старшего, более опытного, судимого здесь, наконец! Он ничуть не сомневался, что так будет, едва он нелегально пересечет границу с тем же подложным паспортом на имя Михала Котурницкого.
Но ничего не вышло. Он понял это уже в краковской тюрьме, сидя с Людвиком в одной камере, а тогда ему показалось, что цель достигнута. Варыньский встретил его по-дружески, тут же ввел в курс дела, снабдил явками и фамилиями лиц, пользующихся доверием. Был предупредителен и даже почтителен. Сам вспомнил о львовском процессе, на котором побывал два года назад. С восхищением отозвался о заключительной речи Эразма. Тот подобрел, растаял… и не заметил, как сам, по своей воле, втянулся в круг дел Варыньского, а собственных не завел. Лихорадка была жуткая, об этом как-то не думалось тогда — чье дело делаешь, кто главный — но потом он во всем разобрался на досуге. Главным все же был Варыньский. Впрочем, другие, не менее умные люди, думал Эразм, — они ведь тоже подчинялись Варыньскому? Взять хотя бы Узембло. Просто Людвик умеет хорошо ладить с рабочими, красно говорит, успокаивал себя Эразм. Ну да бог с ним! Главное — дело.
Однажды, незадолго до ареста, осторожно спросил Варыньского о пани Марье, которая навещала его в тюрьме два года назад, назвавшись невестой Эразма. Людвик пожал плечами; с пани Марьей он после того не встречался. Кобыляньский вздохнул с облегчением: его предположение оправдалось! Еще в Женеве он спорил с Лимановским, утверждая, что пани Марья приезжала во Львов с Варыньским исключительно для конспирации. Адюльтер исключен, пан Болеслав, вы посмотрите на них: пани Марья — светская богатая дама, красавица в зрелых летах, а Варыньский — сопляк! Я еще понял бы, говорил Эразм, если бы она влюбилась в меня…
Старик мелко хихикал. «Пав Эразм весьма наивен. Прекрасная черта для мужа, но не для революционера!»
Теперь Кобыляньский убедился, что был прозорлив, как никто. Больше о пани Марье с Варыньским не разговаривали.
Зато много говорили о методах работы. Узембло настаивал на полном использовании легальных возможностей. Людвику, похоже, это было неинтересно, он создавал конспиративную организацию по образу и подобию варшавской. Возможно, если бы он пошел по легальному пути, их бы не арестовали. Но всякая конспирация подозрительна. Засыпались в начале февраля, когда Варыньский попытался напечатать в типографии Побудкевича на Главном рынке брошюру Вильгельма Либкнехта «В защиту правды». Людвик долго объяснял управляющему типографией Антонию Кожаньскому, что место издания и наименование издательства печатать не следует. «Почему так, проше пана?» — «Так надо», — уклончиво ответил Людвик. Не мот же он сказать, что брошюра предназначена для нелегальных варшавских кружков!
Кожаньский донес, и восьмого февраля их всех взяли на Флорианьской: Людвика, Юзефа, Иеронима Трушковского, с которым Варыньский был знаком еще по белоцерковской гимназии, и Эразма.
ebooksa