Я часто о человеческом предназначении думаю. Есть ли оно, а если есть — у всех ли людей? Про себя не знаю, но Людвик обладает предназначением. У него «на лбу написано», говоря по-русски. Ему предназначена миссия историческая, но совершить ее в одиночку человек не может. Я имею в виду — практический человек, не теоретик, вроде Лаврова. А Людвик — человек практики. Человек предназначения, как большое светило, втягивает в свою орбиту малые планеты. Вот и я — одна из малых планет. Если у меня было предназначение, то тихое и скромное — учить детей. Я умела и любила это делать. Но он сорвал меня с орбиты, и я с радостью покорилась.
Почему я решила, что он обладает предназначением? Ведь оно — от бога… Кажется, я умею понимать замыслы пана бога.
Что же правильней: следовать своему скромному предназначению или помогать личности сильной и яркой выполнить его историческую миссию? Вопрос непростой. Я сгорела, как мотылек на огне, а огонь зажег Людвик. Я ни о чем не жалею, хотя нет-нет и мелькнет воспоминание о Яниславице и тех детишках, что не дождались меня осенью в школьном классе.
Уже в тюрьме я узнала, что крестьяне из Яниславице и окрестных сел, чьи дети ходили в мои классы, обратились за меня с ходатайством к прокурору, хотели вызволить. Они искренно полагали, что произошла ошибка. Никак им было не совместить в уме, что их скромная учительница бегает в Варшаве по тайным кружкам со свертками запрещенных книжек.
Еще на воле мы иной раз мрачно шутили, собираясь на сходки, о прелестях Десятого павильона, коих нам не миновать. Действительность оказалась ужаснее самых скверных предположений.
Началось следствие, мелькали исписанные листы протоколов, майор Черкасов потирал руки, предчувствуя повышение в чине, товарищ прокурора был внешне бесстрастен. Этот Плеве — удивительное в своем роде порождение российской государственности. На допросах любил подчеркнуть свою беспристрастность, предстать пред нами с повязкой Фемиды на глазах. «Для меня нет ничего выше интересов государства!» — об этом говорила каждая складка отутюженного сюртука, каждая пуговица. Он производил впечатление своею внушительностью, так что слабых одолевал испуг. Слабый вдруг прозревал, понимая, какой силы машину он пытался сокрушить мирной пропагандой.
Плеве воспользовался отсутствием прокурора Трахимовского летом и начал наше дело с рвением, долженствующим не оставить ни у кого сомнений в его преданности государю. В Петербург летели реляции, одна другой страшнее. Скромному товарищу прокурора варшавской окружной судебной палаты удалось обнаружить клубок свободомыслия! Далее дело уже нельзя было спустить на тормозах. Генерал-губернатор граф Коцебу, судя по всему, был не совсем доволен стараниями своего чиновника. Но чиновник метил высоко, он не хотел всю жизнь служить в провинции. Он готовил себе повышение ценой наших судеб. И это ему удалось. Сейчас он уже в Петербурге исполняет обязанности прокурора столичной судебной палаты, а ему лишь тридцать три года. Мерзавец далеко пойдет!
Следствию удалось выиграть первый тур, пока мы приходили в себя, пока мы организовывались, чтобы не противостоять машине поодиночке. Наше спасение заключалось в знании, а знание — в весточках, которые нужно было научиться подавать друг другу.
Мы начали осваивать тюремную науку. На изучение азбуки стука мы потратили не так уж много времени, на овладение скорописью потребовалось больше. У нас есть виртуозы стука — Альбин Ковальский, братья Грабовские, разговоры которых напоминают трескотню сорок. При их сноровке на обмен мнениями уходит едва ли больше времени, чем при обычном разговоре.
Вскоре мы уже знали — кого сегодня допрашивали, какие задавали вопросы, что нового стало известно следствию. Наши мучители поняли это по согласованным ответам на допросах и принялись препятствовать нашему общению, однако это было непросто. Следовало посадить в каждой камере по жандарму, но кто тогда будет ловить наших товарищей на воле?
Дальше — больше. Перестукиваться можно было соседям, когда же хотелось связаться с дальним товарищем, приходилось организовывать цепочку стука. Мы задумались о почте. Каких только проектов не предлагали изобретательные головы! Вацлав Серошевский пытался приручить голубей, садившихся иногда на карнизы за решеткою окон камеры. Однако голуби оказались несговорчивыми, они летали совсем не туда, куда хотелось Вацлаву. Воздушный путь себя не оправдал, и мы устроили подземный. Оказалось, что стены между камерами не слишком толсты и между кирпичами, в особенности внизу стены, возможно проточить отверстия. Мы занялись этим с тою же пылкостью, с какою несколькими месяцами ранее организовывали рабочие кружки. Отверстия проделывались обломками столовых ложек. Какова же была моя радость, когда в один прекрасный день я проделала «туннель» к моему соседу Юзефу Плавиньскому и в награду получила от него свернутый в трубочку клочок бумаги, на котором были написаны стихи! Сатрапы не рискнули лишить нас бумаги и карандашей, на свою же голову.
Вскоре в каждой камере образовалось почтовое отделение. Письма путешествовали туда-сюда, читались всеми по пути, делались пометки и резолюции. Перед приходом начальства или унтеров с обедом «туннели» тщательно замазывались хлебным мякишем и припудривались пылью. Обычно они располагались у самого пола, где-нибудь за ножкой стола. Трудно представить, как эти маленькие изобретения поднимали наш дух!
Не помню, кому принадлежала следующая идея. Кажется, Серошевскому или Даниловичу. Идея остроумная, но несколько неприятно пахнет. Впрочем, это только для тех, кто не хлебал тюремной баланды. Дело в том, что «туннели» могли быть просверлены далеко не между всеми камерами. Расположение камер в Десятом павильоне таково, что сообщаться «туннелями» могли несколько изолированных между собою групп. Нам же хотелось объединиться всем.
Итак, Серошевский и Данилович открыли новый способ переписки. Почтовым отделением стало служить… общее отхожее место. Надо сказать, что не все правильно восприняли эту идею. Я говорю о мужчинах. Женщины оказались без предрассудков, возможно, они больше соскучились по переписке. Так или иначе, мы заготовляли письмо выбранному адресату, тщательно заворачивали его и прикрепляли к шпильке или шнурку. После этого следовал вызов унтера. Принято было стучать ногой в дверь. Через минуту приоткрывался «юдаш» — дверной глазок, а в нем показывалось око стража. Мы пользовались законным правом потребовать препровождения в известное место. Там же проворно прикрепляли письмецо с нижней стороны доски, после чего возвращались в камеру, стуком оповещали адресата о том, что письмо отправлено. Когда вызванный товарищ в сопровождении стража проходил по коридору к «почтовому отделению», это был триумф!
Случалось, нас пытались поймать за отправкой почты, и тогда письма летели туда, откуда их не рисковали доставать даже самые рьяные ищейки.
Довольно скоро, уже к началу семьдесят девятого года, мы вновь почувствовали себя сообществом борцов, живущих одними мыслями и настроениями. А беззаветная преданность наших близких позволила нам ощутить живые связи с волей.
Варыньский интересовал нас больше всех. Из тюрьмы мы продолжали следить за его деятельностью. Каждая весточка о нем передавалась по тюрьме. После своего отъезда из Варшавы он на некоторое время выпал из нашего поля зрения. Ходили даже слухи, что он арестован на границе. Как вдруг в один прекрасный день выяснилось, что Людвик в безопасности, в Галиции, откуда прислал письмо нашему мучителю Плеве! Очень на Людвика похоже, он всегда любил дразнить гусей.
На одном из допросов, ближе к зиме, показал мне товарищ прокурора конверт. «Узнаете почерк?» Смотрю, матерь божья, рукой Людвика на конверте написано: «Варшава. Улица Длугая, 7. Г-ну Плеве». По-польски, разумеется. «Ах, мальчишка!» — думаю, а сердце радуется. Дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем написал Людвик нашему следователю! На марке был штемпель Кракова. «Так узнали или нет?» — «Да, пан прокурор. Это почерк Варыньского», — сказала я, зная уже, что Людвик в безопасности. «Очень скоро вы будете иметь возможность увидеться здесь, в моем кабинете». — «В этом я сомневаюсь». — «Не сомневайтесь, у нас с австрийской полицией полный контакт».
Зоська сообщила с воли — тогда она еще не была арестована, — есть возможность связаться с Людвиком! В Краков поехала Паулина Кон, теща Херинга. Отчаянной самоотверженности женщина, кстати, абсолютно равнодушная к социализму, зато истая патриотка. Я написала Варыньскому письмо. В феврале от Зофьи пришла записка: «В Кракове арестованы Л+М+Б». Инициалы и место ареста были зашифрованы как обычно — шифром «Утренней песни». Мы поняли: Людвик, Мень и Беся в руках австрийской полиции…
Я молю бога за Людвика. Из краковской тюрьмы у него два пути: либо с нами в Сибирь, если австрияки выдадут его русским властям: либо за границу после отсидки в Галиции. И как бы страстно мне ни хотелось его увидеть, я предпочту расстаться с ним навсегда, лишь бы минула его Сибирь. Я же вряд ли вернусь оттуда, ибо силы мои на исходе…»
ebooksa