Принц Шарль-Жозеф де Линь. Переписка с русскими корреспондентами,

Ваши стихи прелестны, любезный князь, и разумны, хотя и рождены пламенем вдохновения; а я, ни тем, ни другим не обладая, отвечаю Вам и обнимаю со всей горячностью чувствительного сердца и благодарностью за добрую память.

Был трубадуром-рыцарем[141]мой князь, рожденный В стране далекой от дикарки и Назона. Будь он лишь трубадур, не смог бы сочетать С суровой доблестью он дар стихи слагать. А рыцарь и знаток лишь в воинской науке, Он всех бы уморил в окрестностях от скуки, Подобный нашим праотцам, Что пеньем не прельщали дам. Когда бы в вас, средь нег и Муз взращенном Под сенью благосклонных к вам небес, В самой Лютеции и всюду восхваленном, Искатель приключений вдруг воскрес, Безумьем обуян, с копьем наперевес, То не были бы вы чаровником известным, Придворным и послом, поэтом столь прелестным, Надежною опорою царям, Таким, как ныне вы знакомы нам. Порою верностью неплохо погордиться, Покуда новая не встретится девица, Воздержность, вежество, отвагу проявлять, В отсутствие утех печаль изображать. Но вот близ замка, у опущенной решетки Нечесаный сосед с пронзительной трубой, Подняв забрало и отнюдь не кроткий, Явился бражничать иль вызвать вас на бой. Нет, право, наша жизнь намного веселее! К тому же рыцаря молоденький слуга Прекрасной даме часто делался милее И паладину наставлял рога. А сколь в пути небезопасно! Вы всякий миг могли буяна повстречать: Коверкая наречье галлов, ясно Он предлагал вам в позитуру встать, Поскольку жаждал увенчаться славой. Гигантов вознамерясь извести, Наш странствующий рыцарь был в чести, Мечом махал налево и направо И сокрушал прохожих по пути. Но нравы рыцарские наконец сменила Галантность наша, что, конечно, мило. Жестоким был турнир: глаз Генрих[142] потерял, С иного сбили спесь, другой безруким стал. И рыцарь, сброшенный во всем вооруженье С коня, убоине на вертеле под стать, Претерпевал насмешки и мученья, С земли не в силах встать. Потом роскошные явились маскарады В Версале праздничном, балеты, кавалькады. Великолепными бывали карусели, Где тешился Конде, пустив коня в карьер, Где славились и доблесть, и веселье, А в короле — галантности пример. Богине (бог легко приискивал ей смену) Стараясь угодить, Мольер умело сцену Расцвечивал чредой волшебною картин[143]. Сей чести домогался и Расин. Боюсь, учитель, как бы преизбыток Всех этих образов не вышел мне в убыток И надо мною не занес свой меч Тех рыцарских времен замшелый пережиток. Ведь вместо паладинов восхваленья, Чему столь звучную вы посвятили речь, Дерзаю я в моем стихотворенье Их подвигами пренебречь. Но вот и палинодия: в стремленье О рыцарях стихи слагать и переврав, Возможно, многое, в одном всегда я прав, Когда хочу сказать: такая мука Мне с вами долгая разлука, Что к вам готов лететь стремглав.

Я[144] появляюсь здесь, любезный князь, после многих знаменитых личностей, но должен быть впереди них в рассуждении моего мнения о Вас. Какими бы ни были они проницательными, никто не увидит Вас таким, как я. Я однажды отчасти поведал Вам об этом стихами. Я был чересчур сонным, чтобы не сказать правду. И было слишком рано, чтобы пробудилось воображение.

Примите в прозе уверения в нежнейшей привязанности к превосходнейшему из людей, который сопряг кипучесть Севера с жаром Юга, воображение Востока со всем, что необходимо на закате. Сказать ли мне, любезный князь, о добродушии друга, отца, супруга и светского человека, каковое есть одно из первейших достоинств? Сказать ли о тысяче черточек человека самого любезного и самого легкого в общении? Поведаю ли о тех драгоценных признаках, что возвещают о благодушии? Восхвалю ли Ваш вкус, видный в Ваших вкусах и образец для любого вкуса? Оставляю сии подробности тем, кто напишет после меня в этом сборнике. Сколь прекрасно Вас восхвалять, благословлять и восхищаться Вами!

Линь

Вена, сего 22 марта 1792 года

А. М. Белосельский. Послание принцу де Линю, 1799 г.[145]

Ее вселюбезность госпожа графиня де Ромбек велела мне написать вверху письма: «Dourak!». Но утешьтесь, есть Dourak и Dourak, как есть брань и брань.

Семидесяти лет, вы нас примером Дивите, как Шолье[146], Бернар[147]. Отвагой, верностью Баяр[148], Дурак вы вкупе с Сент-Олером[149]. На ваш ответствуя куплет, Вам шлю плоды моих чудачеств. Вам одному знаком секрет Очаровательных дурачеств, Что рассмешат и тех, кому охоты нет Быть жертвой каверзных трюкачеств.

Именно таков Гораций Вергильевич Овидовский.

Совершенно очевидно, почтенный принц, что Вы не постарели ни на один день с тех пор, как я видел Вас шесть долгих лет тому назад. Я в этом убежден, как и во всем, что неправдоподобно и правда.

Кристина, ваши все года Пусть будут благость и отрада И окружают вас всегда Папаши с сердцем льва и с сердцем агнца чада. Млекопитательнице дивной вы под стать, Кибеле-матери, что любит изливать Дары в любое время года. Сия правдива ода.

Кстати, сия славная принцесса Кристина весьма любезна. Она помнит о моей нежной и почтительной приязни не более, чем о моих глупостях, сказанных мною ей однажды в Теплице и о коих я один храню весьма горькое воспоминание. По отношению к себе я весьма злопамятен. По отношению к другим сие слишком мучительно. Это не относится к генералу Краю[150]. Он проявил в Италии злопамятность с такой непринужденностью и легкостью, что я поражен. Надо признать, что это сущий дьявол.

Пора наконец народной морали сменить трансцендентальную философию этих господ.

И впрямь давно пора, чтоб в умопомраченьи Наш Бог нам перестал казаться привиденьем, Душа — шишкообразной железой, А гений — просто в теле жилой, Любовь же — мышцею прямой, А вера, потерявши силу, — Рассудка грезою пустой. Пусть чувством нежным не бывает Всего лишь некий нерв, от жара возбужден, А совесть — детским страхом, что смешон, Что вольнодумец презирает И, не колеблясь, гонит вон.

Остаюсь с большой надеждой на настоящее, полное прошедшим, и с большой нежностью и почтением к тому, чьи сердце, ум и слава, героическая, поэтическая и эротическая, остаются неизменными.

Александр-Луи Ле Фурнье де Варжемон (1756?–1821)

Принц де Линь адресовал одно письмо виконту де Варжемону, посвятил стихи ему и его супруге Софии[151], а другое — графу де Варжемону. Возможно, речь идет об одном и том же человеке, хотя семья была большая.

Александр-Луи был сыном генерала Франсуа-Луи Ле Фурнье маркиза де Варжемона (1734–1773), пустившего по ветру фамильное состояние. Дядя, генерал Альберт-Луи Эмар граф де Варжемон, губернатор Дьепа, переписывался с Вольтером; он выкупил земли покойного брата. Старший брат Альбер-Франсуа Ле Фурнье маркиз де Варжемон (1755?–1797), капитан конных егерей, не был чужд литературе[152], его сочинения переведены на русский[153].

Капитан Александр-Луи Ле Фурнье де Варжемон служил в полку в Бургундии неподалеку от Монбельяра и женился на Софии Домсдорф, фрейлине двора принцессы Фредерики Вюртембергской, племянницы Фридриха IІ и матери великой княгини Марии Федоровны. Варжемон и его жена переписывались с Иоганном Каспаром Лафатером, духовным наставником монбельярского двора. По свидетельству баронессы д’ Оберкирх, подруги юности Марии Федоровны, Варжемон дружил с принцем де Ламбалем, сочинил поэму «Лото в замке Этюп» (1786)[154]. Он писал песенки и арии для придворных спектаклей. Супруги эмигрировали в 1791 г. в Германию и жили при принцессе Вюртембергской в Байрейте[155]. После воцарения Павла I они перебрались в Россию, и 7(18) апреля 1797 г. Варжемон стал камергером двора[156]. В 1802 г. по его просьбе он был официально вычеркнут из списка эмигрантов. Графиня Розалия Ржевусская (Ржевуцкая, урожденная Любомирская) общалась с Варжемоном в Вене; она рассказывает в мемуарах, что он был славный гастроном, легко рифмовал, сочинял программы празднеств, без устали рассылал всем письма, но все портил излишней серьезностью и занудством[157]. Принц де Линь считал, что Варжемон деликатнее других французских эмигрантов[158].

Принц де Линь виконту де Варжемону, б. г. [1814][159]

Вы были правы вчера, любезный виконт, и кажется, для Вас это не внове. Я хотел Вам ответить, когда какой-то болтун завладел беседой, и, как теперь случается все чаще, дабы его не перекрикивать, я Вам пишу на другой день. Мы говорили об изданиях писем. — Почему их напечатали? Не ведаю. Что до меня, то я рву почти все, что получаю: если они скучные, беречь их незачем, если пикантные, опасно; но когда случайно находят письмо какой-нибудь покойной знаменитости, никого не компрометирующее, это делает честь его памяти и радует его знакомых.

Малую толику моих писем, преданных тиснению, скопировали добрые люди, в присутствии которых я писал, ибо я никогда в жизни не делал ни черновиков, ни копий. После меня будь что будет; я не виноват, если не соизволили порвать безделки, кои я мало кому писал; ибо я почти никогда не пишу за пределами города[160]; предпочитаю, чтобы мне писали: «Вы мне никогда не отвечаете» и кроме тех случаев, как сегодня, когда я беседую из моей комнаты с Вашей, я пишу лишь: «Увижу ли я Вас за обедом?» или «Поужинаем вместе?»[161].

Если бы лукавые женщины напечатали все мои «Я Вас обожаю» или, реже, «Я тебя люблю», то читатели, издатель и я, мы бы все попали впросак[162]; они не ценят меня настолько, чтобы отослать мне письма, дав мне отставку; и если не знать их скрытые достоинства, подумаешь: «Какого черта писать женщинам, которые и половины не понимают?» Подлинные письма господ влюбленных скучны, а подложные всегда легко распознать, даже по притворному отпечатку правдоподобия. Все эти преувеличения… всякий старательный беспорядок или рассуждения, якобы призванные положить конец докучливой страсти, выдают автора.

Им нужен опиум[163], дуэль, самоубийство или савояры, изображающие в опере чудовищ.