Я люблю писать в духе подлинных писем: «Были ли Вы столь же счастливы, как я, вчера вечером? В который час сегодня вновь?»
Мне нравятся только письма-сплетни, письма-портреты знакомых, и досадно обходиться без них. Когда нас не станет, любезный виконт, хочется, чтобы наследники нашли наши и развлекли живых за счет мертвых. Я только что обнаружил два письма от Вас: живые картины, похожие донельзя, без всякой злобности. Да, после нас пусть пользуется кто сможет.
Отчего Вам не быть увлекательным? Вы добры, любезны, спокойны и деликатны, Вы знаете свет, обычаи, можете сравнивать. Это позволяет судить хладнокровно, бесстрастно и весело, без избытка или недостатка лукавства.
Будь Вы дожем или князем, Вы были бы светлейшим, ибо ничего не омрачает спокойствие Вашего чела и Вашей души, на нем отражающейся.
Мне нравятся исторические письма, где видишь
Я сам получил слишком много исторических писем, кажущихся слишком современными, ибо объясняют немало событий. Что до дамских писем, то я сохранил лишь от ученого философа и при этом страстной женщины; она задрожит, если это прочтет; в них моральные наставления, история ее страны и ее сердца 12 лет назад, и при этом она не француженка[168]. Вот уже 20 лет как все женщины Парижа, Вены, Петербурга и Варшавы изъясняются отменно, а до того даже правописания не знали, и ваши герцогини писали, как горничные.
Супруга маршала Люксембургского, которой господин де Вольтер послал рукопись своей трагедии, написала ему: «Посылаю Вам обратно Хореста с моими замечаниями», а он ответил: «Я прочту их, госпожа маршальша, но вынужден заметить, что у моего Ореста нету Х»[169].
Госпожа д’Эгмон[170] выделялась среди женщин, как ее отец Ришелье — среди мужчин, но писала скучно или вульгарно, или невнятно.
Генриетта Орлеанская, герцогиня и принцесса де Монпансье[171], верно, писали изрядно; после тонкого и точного стиля Вуатюра, Бальзака и герцогини дю Мен[172] заметны лишь госпожи де Ментенон и де Севинье[173]. Генрих IV писал сердцем и шпагой; спорю, что таковы были и письма Крийона[174].
У кардинала Ришелье было слишком много от Буаробера[175], а у Людовика XIV больше рассудка, нежели ума.
Я видел письмо Людовика XVІ к миледи Спенсер[176], не просто вежливое, но обходительное, любезное, даже добродушное, которое не мог бы написать его прапрадед.
Что до Французской академии, то я могу назвать двух-трех маршалов Франции и двух-трех прелатов, которые не знали ни языка, ни орфографии. Это почти педантство, любезный виконт! Хорошо, что вчера я не успел Вам это сказать. Сегодня ничего не опасайтесь и приходите вечером доставить нам удовольствие
Принц де Линь графу де Варжемону, Теплице, 18-го[179]
Вы весьма обходительны, любезный граф, и я спешу уведомить Вас, что Вы таковы и все делаете очаровательно. Если бы все носили такую прелестную прическу а-ля Тит[180], как Вы, то говорили бы не о прическе, а об обаянии Тита.
Я предпочитаю милосердие этого Тита, а не Метастазио[181]. Эгле говорила бы всякий месяц
Ваша посылка пришлась мне менее по душе, мы об этом еще поговорим. Но хотя я принужден считать ее очаровательной, я не решусь Вам сказать, что нельзя ничего улучшить.
Почаще рассказывайте, любезный граф, и полагайтесь на мою нежную дружбу.
В моих бедных ноэлях я оболгал Мазаньелло[183]. Я оговорил его рифмы ради и дабы позлить любимого мной автора, доказав, что рифма зачастую подводит разум. Она говорит Вергилий, а он так и не смог осмеять Кино[184]. Ровно так же маркиз де Бонне[185] срифмовал в забавной эпиграмме мою бедную фамилию: Линь — поэт, сгинь.
Он облыжно уверяет, что я не захотел ею воспользоваться, и тотчас сочинил эпиграмму на Ланжерона.
Его ноэли прелестны; я рад, что он забыл о моих персонажах; да, кстати, вот эти для Вас: