100 слов психоанализа

Здравый смысл требует, чтобы за преступлением последовало чувство вины, хотя случается, что чувство вины предшествует преступлению, даже провоцирует его; люди становятся «преступниками из-за чувства вины» (Айхорн, Фрейд). Взять, к примеру, ребенка, который все время шкодит и ждет шлепка по попе, не получая его, он повторяет свои проказы до тех пор, пока не достигнет цели. Разве может «преступник» выиграть что-то в такой ситуации? Да. Понимание. Он может отдавать себе отчет о преступлении, отнести мучающую его тревожную виновность неизвестного происхождения (фантазм преступления, инцест?) к какому-то конкретному факту. Так, диффузное и непонятное страдание становится предметным, а это всегда успокаивает.

Психоанализ ведет к значительному расширению ответственности в совсем ином смысле, чем в психологии сознания или свободной воли. «Я сделал это непреднамеренно», – в этой фразе скорее звучит обещание повторения, нежели извинение. Признание преступника невиновным, объявляя его «безответственным», обычно приводит к психическому разрушению. «Преступник имеет право на наказание» (Гегель).

Шизофрения

Беккет говорил о своем друге Джойсе: «Он не видит никакой разницы между падением бомбы и падением листа». Джойс, Гёльдерлин, Ван Гог и некоторые другие успели превратить свое безумие в гениальность, перед тем как их настигла катастрофа, перед тем как «Улисс» закончился «Поминками по Финнегану». Одному из них, а именно А. Арто, тому, кто проповедовал «центральное обрушение/коллапс души» (schizein – разрушать, phren – душа), пришлось прокомментировать с самой большой долей правды работу одного из своих товарищей, картину «Пшеничные поля с воронами», которую Ван Гог написал за два дня до самоубийства: «Достойный аккомпанемент смерти того, кто в течение жизни заставил вертеться множество хмельных светил над столькими разваленными мельницами и кто в совершенном отчаянии с пулей в животе не мог не обагрить кровью и вином пейзаж, не залить землю последней веселой и в то же время темной эмульсией с привкусом кислого вина и испорченного уксуса».

Одним из тех, кто решился на авантюру психоаналитического лечения больных шизофренией, является Герберт Розенфельд. Одна из его пациенток всегда приходила позже, спустя много времени после окончания назначенного сеанса. Они договорились, что она будет просыпаться намного раньше. Однако при этом не принималось во внимание, что ее фрагментированное Я^* было не в состоянии установить хоть какую-то связь между тем, чтобы рано проснуться, принять душ, позавтракать, сесть в автобус и вовремя постучать в дверь кабинета психоаналитика… Также Жак Ривьер (директор Нового французского обозрения, NRF) однажды извинился перед Арто за то, что не смог напечатать его поэмы по причине некоторых «дезориентирующих странностей». Арто запротестовал: «Я думаю, что большая часть строф хороша. Единственное, что умаляет их ценность, – это то, их объединили».

Эдипов комплекс

«Если малыша-дикаря в возрасте несмышленыша предоставить самому себе, то он, сочетая примитивный разум ясельного ребенка с насилием и напором влечений тридцатилетнего мужчины, свернул бы шею своему отцу и переспал бы со своей матерью» (Дидро). Инцест^* и убийство… Эдипов комплекс состоит не просто из игры в маму и папу. Успех фрейдовского открытия, его широкое признание в значительной степени способствовали ослаблению уровня насилия и страдания в эдиповой трагедии. Безусловно, эдипов комплекс помогает структуризации, дифференциации и интеграции запретов, но только при условии его преодоления. Он не относится к «нормативному кризису», прежде всего потому, что связан с проблесками безумия. Желание обладать своей матерью или убить своего отца еще никогда никого не структурировало. Эдиповы фантазмы^* являются носителями любви^* и ненависти^* в их последней крайности, невозможно быть уверенным, что страсть «тридцатилетнего мужчины» сильно превышает страсть «малыша-дикаря».

Слово «комплекс» порядком избито, но его сложность не раскрыта. Ребенок не только любит и желает родителя другого пола, ненавидя и отвергая родителя того же пола, что и он сам, он может почувствовать и обратное, а иногда одновременно и то, и другое. Просты ли эти желания^*? Какова доля деструктивности, находящейся в центре инцестуозного желания, насколько в преступлении присутствует сексуальность? И это еще не все: адресуя взрослому свою любовь или ненависть, ребенок никогда не делает этого, не получая чего-то взамен. Однако зачинщиком является не дитя. «Кого ты предпочитаешь? папу или маму?» Взрослый делает первый шаг, как в любви, так и в ревности. Допустим, Эдип не знал… но Иокаста-то знала, ибо она, стараясь уменьшить его тревогу, говорит своему любовнику: «Не опасайся гимена матери: многие смертные в своих снах уже не раз делили постель со своей матерью. Кто придает меньше значения таким вещам, тот легче проживает свою жизнь».

Взрослый начинает и только он может закончить. Ребенок всегда будет просить «хочу еще», ибо он сам остановиться не может, у него нет конечной точки; если мы не убедим его остановиться, он закончит тем, что испачкает прекрасный рисунок, который готов завершить. Жизнь того, кто никогда не слышал слова «нет!» и потому не смог его интегрировать, будет несравненно сложней. Отказ не может произойти без отчаяния, но чем позже он произойдет, тем весомее будут его последствия.

Эрос

См. Аутоэротизм, Объект, Пластичность либидо

Юмор

Исходя из французского «humeur», англичане придумали humour. Они превратили «вздорного» человека в «остроумного». Сотворение слова соответствует теме, тому, о чем идет речь, в этом смысле юмор выступает как освобождение, трансформация неприятного обстоятельства в минуту удовольствия, стесняющих мгновений в минуты триумфальные. На рассвете в один из понедельников во дворе тюрьмы, где возводили эшафот, у приговоренного к смертной казни возникла следующая мысль: «Неделя плохо начинается!». Победа может быть короткой, юмор не в состоянии предоставить срок неуязвимости. При использовании минимальных средств – смещенного слова, двух конденсированных значений… юмор является прекрасной психической проработкой травматических ситуаций. Ирония ранит, юмор лечит. Все происходит так, будто Сверх-Я^* по доброй воле и всерьез становится на мгновенье хорошим советчиком: «Если ничего не можешь изменить, лучшее, что можно сделать, – посмеяться». Чувство юмора является ценным шестым чувством, которое освобождает от применения более дорогостоящих защит, каждый анализ, в котором оно отсутствует, позволяет удостовериться в этом.

Что касается юмора бессознательного, это черный юмор, его дурные шутки всегда ведут в западню или к разным симптомам. За исключением минут, когда, наконец, вытесненное^* возвращается и лицо^* просветляется вместо того, чтобы омрачиться. Так, Матье рассказывает: он был молодым человеком, когда вошел в книжный магазин, чтобы купить журнал «Плейбой»… Его смущение еще больше усилилось при виде строгого лица матроны, сидящей у кассы, на ее голове был прикреплен черный шиньон, который она носила как епископ носит свою митру. Он не мог выйти, не заплатив. Походив взад-вперед между книжными полками, он положил на место экземпляры с обнаженными женщинами и предстал перед цербером с сатирическим журналом «Канар аншене»!

Я

Сталкиваясь с требованиями реальности, к которой Я пытается адаптироваться, возмущенное на своем левом фланге требованиями, идущими из влечений Оно, ищущих лишь удовлетворения, вынужденное в конечном итоге передвигаться по прямой под эгидой нередко тиранического Сверх-Я^*, «бедное, несчастное» Я не знает, куда приткнуться. Если спросить всадника, с грехом пополам садящегося в седло: «Куда направляешься?» – он ответит: «Спроси моего коня!» (Фрейд).

Я претендует на репрезентацию автономности индивидуума в целом, свободы его суждений; на самом деле уверенность в собственной идентичности может быть лишь иллюзией, что не умаляет ее витальности – об этом свидетельствуют психозы^*, в которых Я разорвано на части. Борясь с фрагментацией психики отдельной личности ради сохранения конкретного индивидуума, Я выполняет работу по синтезу, по крайней мере, пытается это сделать, несмотря на свои множественные разрывы и расщепления^*. Я «становится осознанным», развивает разум, но это вовсе не означает, что основная часть его деятельности, особенно касающаяся применяемых им видов защит, не ускользают от его пристального внимания.

Я является «пограничной единицей» (Федерн), которая маркирует разницу между внутренним и внешним, Я является для психики тем же, чем кожа для тела^* (Анзье), – оболочкой, которая удерживает, защищает; но также и возбуждает. Возможно, его самая примитивная форма является дериватом «ощущений, возникающих на поверхности тела» (Фрейд) во время первого опыта прикосновений, его жизнь находится в зависимости от любви (и ненависти), которую питали к нему его первичные объекты.

Затем следует длинная история, в которой Я, являясь результатом, «преципитатом» идентификаций^* с первичными объектами, играет значительную роль.

И в довершение ко всему, как если бы история была недостаточно запутана, случается, что Я воспринимает себя как объект любви или ненависти. Именно это и наблюдается при нарциссизме. Все происходит так, будто никто и не понял, до какой степени человек был тактичным и вежливым, уходя, он повторят: «Я, меня, я…»