100 слов психоанализа

См. Депрессия

Регресс

Невозможно повернуть время в обратном направлении, возвращение назад возможно только в пространстве. Понятие «временнуй» регрессии питает иллюзию возвращения на любой из этапов психосексуального развития вплоть до отправной точки, как это происходит при депрессии, когда больной, подобно младенцу, лишь спит и ест. Регресс ведет не столько в минувшие времена, сколько к тем точкам, на которых мы остались бессознательно фиксированными, которые мы никогда по-настоящему и не покидали. Парадоксально, но «временная» регрессия игнорирует время, она скорее свидетельствует о присутствии некоторых примитивных психических форм. Чтобы попробовать проиллюстрировать форму актуализации инфантильного, примитивного в нас, Фрейд прибегает, прежде всего, к образу Йеллоустона, картине природной резервации, сохраненной в своем первоначальном состоянии. Но бессознательное не является состоянием природы, оно состоит из происходящего, в нем все содержится в одной плоскости, пребывая в одном пространстве (психика обширна), бессознательное – это совокупность определенного опыта, без иерархии и без истории. Инфантильное – это скорее фрагмент натуры-природы, чем самая полиморфная из культур, своего рода Рим, в котором соединяются без разделения, без разрушения первый палисад Рима, окружавший Палатин, храм Юпитера Капитолийского, Дворец Фарнезе…

Психоаналитическая ситуация побуждает к регрессу, приглашает в путешествие. Дороги, ведущие от одного Рима к другому, проходят через свободные ассоциации, при которых язык^* уже не является хозяином направления, которому он следует; положение пациента лежа на диване^* облегчает возвращение к образам доречевого периода, картинкам, мечтам и грезам, если не к сновидению^*, через актуализацию, воплощение, реинкарнацию (переносы^*) того, что мы называем персональной драмой жизни, особенно детства. Анализируемый обращается со словами как с вещами, рассматривает картины и «становится ребенком» чаще, чем подобает.

Садизм

См. Анальный, Мазохизм

Сверх-Я

Рисунки, сделанные им в дошкольном возрасте, наполняли его родителей надеждами, но позже, когда началась учеба, сначала Баске, потом Поллок пришлось признать: Жюль уже не мог рисовать, не прибегая к помощи линейки, мог расплакаться, когда это его переполняло. По крайней мере, в одном аспекте – интериоризации родительского авторитета во время угасания эдипового комплекса^* – появление Сверх-Я становится «заметным». Теперь закон соблюдается изнутри. Если его строгость часто превышает границы разумного, это происходит не только потому, что внешнее становится внутренним, а потому, что вместе с ассимиляцией авторитарности родителей ребенок бессознательно идентифицируется с их Сверх-Я, становясь таким образом «носителем традиции, ценностей, проверенных временем и переходящих из поколения в поколение» (Фрейд). Симону трудно отличать психоанализ от семейной религии и сеанс от покаяния: «Это как если бы вы мне сказали: для вас существует отец, мать и священник, и будет три сеанса в неделю!».

И все же, доверяя подобной теории, нам не просто понять, что строгость Сверх-Я может быть иной, а не пропорциональной полученному воспитанию. На самом деле выходит почти наоборот: при свободном воспитании рождается жестокое Сверх-Я. Всё происходит так, как будто ребенок, не столкнувшийся с запретом, не услышавший слово «нет!», должен был сотворить себе сам что-то еще более тираническое, источник столь мучительной виновности^*, которая в конце концов толкает на преступление. Жертва, преступник и судья являются одним и тем же лицом, пресловутой троицей.

В своей самой безумной форме, насколько удалось понять из психоанализа пограничных пациентов, Сверх-Я – это голос Судьбы, его слово принадлежит одновременно оракулу и нигилистическому повелителю. Многие жизни целиком подчиняются одному повелению: «Будь несчастным!» – или, еще хуже: «Не существуй!».

Сверх-Я увековечивает послушание первообъектам^*, к которым добавляются акценты идеальности, и нередко можно увидеть, что подчинение выходит из внутренней сцены на социальное пространство, доходя до «добровольного прислуживания» тому, кто занял место его Я-идеала.

Сепарация

Мать играет со своим ребенком, накрывая лицо шарфом или просто закрывая его ладонями. Счастливчики, с которыми играли в эту игру, могут вспомнить, что следовало за этим, какое приятное возбуждение, радость и взрывы смеха предшествовали моменту, когда они вновь находят друг друга: «Ку-ку, вот и я!». И всё в том же духе… Вновь и вновь. Терять и находить. Исчезать и появляться. Безусловно, никто не сможет отнестись играючи к сепарации, если до того, как она произойдет, сепарация не была уже эротически наполнена совместной игрой с матерью. Встреча после долгого отсутствия, разлуки, сможет вновь воскресить любовь, прощальные слова на перронах вокзалов не будут сопровождаться такой нестерпимой болью, если первый из всех объектов^* соглашается на сепарацию, принимает ее, мирится с собственной потерей и превращает в игру сложившиеся обстоятельства, то, что в противном случае превратилось бы в отчаяние^*, при появлении которого уже невозможно отличить отсутствие от полного исчезновения. Психическая сепарация – это состояние, придающее ребенку «способность пребывать в одиночестве» в присутствии матери (Винникотт), это последний акт рождения – само слово «сепарация», проистекает из parere, «родиться». Патология сепарации (депрессия^*, аддикция^*, анорексия^*) помогает нам понять, что в тревоге сепарации на самом деле беспокоит не сепарация как таковая, а боязнь не справиться с ней.

Символизация

См. Кастрация, Отец

Симптом

После нескольких месяцев анализа Люси констатировала исчезновение своего (истерического) запора, не упомянутого раннее ни разу, как если бы известное правило^*: «Говорите всё, что вам приходит в голову…», – приобрело значение интерпретации^* без ведома главных действующих лиц аналитической сцены.

Стирание симптома, его превращение остается одним из самых прочных ориентиров психического изменения. Но нередко случается и обратное: первые шаги в анализе «приводят к плохому самочувствию», а тело^* по-своему отвечает на проявления бессознательного. Для Сесиль это приняло форму экземы, исчезнувшей в детстве, затем вернувшейся, локализованной на безымянном пальце, по ее словам, «на пальце для кольца». У Лео, которого мучили примитивные тревоги^*, психоаналитический процесс начался на фоне респираторных нарушений. После того, как тревога^* проложила себе соматический путь, этот путь остается открытым, в том числе и для нового психического^* конфликта.

Симптом работает, подобно сновидению^*, и является компромиссом: с одной стороны, он прокладывает путь фантазму, выражает его, пусть и делает это всегда смещенным, деформированным образом; с другой стороны, борется против его полной манифестации, защищается от нее. Этимологически симптом означает «совпадение знаков», он позволяет страданию и удовлетворению соединиться в одной точке.

Психоанализ появился, в первую очередь, из отказа от фронтальной, буквальной интерпретации симптомов, из отказа от надежды достичь разрешения симптомов, одного за другим, что привело бы лишь к их усилению или к поиску более надежного убежища; среди современных пациентов, проходящих психоанализ, немало тех, которых когнитивная и поведенческая терапия уже «излечила^*». У аналитиков отсутствует малейшее игнорирование или пренебрежение по отношению к симптому или к страданию; наоборот, присутствует уверенность, что симптом обладает силой загадки, что он наполнен смыслом, который предстоит расшифровать, а не является простой ошибкой, которую следует исправить, и что иногда требуется длительный анализ для полного исчезновения симптома.