Потаенное судно

— А вот и не сбрешу! — Переменил руку на горле, задышал сипло. — Они куда ездили, коханый? — спросил как бы нехотя.

Семка поднял голову:

— Известно куда, в Крым!

Сабадырь, вытягивая высокую шею, оживляется:

— Нэпрэмэнно! А в том краю, коханый, чума завсегда пешком ходила.

— Я так и казав: чума! — обрадовался Семка Беловол.

— Подожди, не лезь поперед батьки в пекло. От чумака, коханый, чем за версту пахнет?

— Дегтем!

— Нэпрэмэнно! Чумак, чтоб не подхватить того добра бусурманского, мазал себя дегтем: прямо-таки обливал им и штаны, и сорочку. Еще и тело все натирал. — Сабадырь, окинув становище победным глазом, заключил: — Он от дегтя чумак, а не от чумы. А я-а-ак же?

Василь Совыня дурашливо завизжал, тыча локтем в Охрима Балябу, — пальцем показать не мог: крутил цигарку.

— Ось вин, глядите! Вылитый чумак. Его тесть Таран с ног до головы выкупал в дегте!

Взорвался было хохот. Но тут же хлопцы поприкрывали рты, видя, как, тяжело опираясь о колесо, встает Охрим Баляба.

— Ты у меня насмеешься до икоты!..

Совыня понял: дорого могут обойтись ему вольные слова. Потому примирительно залепетал:

— Тю, дурный. Я токо так…

Разладил компанию Василь Совыня. И уже не дружный чумацкий табор сидел между бричек у ведра с ухой, а случайное скопище незнакомых.

Море к вечеру снова угомонилось. Стало ровным, гладким, даже лосниться начало. Степь дохнула в сторону моря жаркой теплынью. Запахло медоносным буркуном, ромашковым дурманом, а особливо — полынью терпкой. Так уж устроено в природе, что с восходом солнца море начинает дышать в сторону степи, а на закате степной ветер перемогает его дыхание. Почему такое происходит, Кузьменко не знал, только думал, что все от солнца: «Бо встает оно из-за моря, а садится за степью; получается: на чьей стороне оно находится, того и сила».

Повидал он морюшко при всякой погоде. Помнит его и злым, и добрым. А тот осенний день, когда пришлось прощаться с белым светом, стал особо памятным.

…Гнали Потапа всей бандой от греческого села Мангуш, что неподалеку от Мариуполя. Гнали не по основному шляху, а степной затравеневшей колеей, ведущей в сторону моря. Руки заломлены назад, скручены проволокой, рубаха — одни клочья висят. Что ж, их сила — их воля, считал Кузьменко. Накрыли его на близлежащем хуторе. Ловко сцапали — нагана выхватить не успел. Когда вывели на крутосклон, когда море по глазам синевой ударило, заставили Потапа грызть сухой ствол одиноко стоящей акации. Жри, мол, продкомиссар. Ты за хлебцем на хутор явился — вот мы тебя и подкормим трошки. Стегали плетками, били прикладами, сапогами пинали. И, чтоб не вскрикнуть от боли, чтобы не унизиться перед палачами до жалкого стона, впился он молодыми зубами в сухое дерево да там зубы и оставил. А что было потом — спросить не у кого, только догадаться можно. Посчитали его, видно, мертвым, спихнули с крутосклона в море — и помчались дальше. А море-то и разбиться не дало, и раны остудило. Кто-то из коммунаров спросил:

— Потап Ликсандрович, а с чего наша коммуна началась?