А казаки позже к новоспасовской славе примазались, спустя этак лет двадцать пять. Но они народ с гонором, им слова поперек не скажи, считают себя основателями. Возьмите Якова Калистратовича Тарана, он так прямо и заявляет:
— Казацкий корень в основе. А вы, Балябы, — рохли, так себе, сбоку припека! Вы голота, бурлаки безземельные. Куда вам с нами равняться, у нас вон какие наделы!..
Через сотню лет после основания в Новоспасовке уже насчитывалось десять с половиной тысяч жителей (в ином городе столько народу не наберется!), а земля оставалась все та же, и находилась она в руках все тех же фамилий: у Решетиловых да Гладковых, у Шаповаловых да колонистов Шолей. Еще и церковь двести десятин держала. Только после революции, по закону от 5 февраля 1920 года, стали выделять на каждого едока по две с небольшим десятины. Но и тут необходимо заметить, что выделять-то выделяли, а вот как их поднять — кто подскажет? У бедноты ведь да батрачества ни вола, ни коня, а самому запрягаться в плуг — не та слава.
Тут-то и родилась коммуна. Дали ей панский хутор и двести пятьдесят гектаров лучшей земли, государственные кредиты выделили — живи да работай!..
9
При выезде из Бердянска, у переезда, остановились дрожки. Здесь развилка путей, которыми можно достичь Новоспасовки. Их два. Один путь отклоняется вправо, ведет через полотно железной дороги, через поселок. Он поднимается на гору полого. Другой — левее, подъем здесь круче, дорога лежит через Кенгес и немецкую колонию Нейгофнунг — через Ольгино.
На дрожках — секретарь райкома Данила Сероштан в неизменном белом костюме, в сапогах с бульдожьими носами и председатель райисполкома Волноваха. Одет Волноваха, на первый взгляд, просто: обыкновенный темный костюм в едва обозначенную серую полоску, старые ботинки. На голове довольно поношенная кепка, не то что Сероштанова белая шляпа с темной лентой по тулье. Но вот что особенно отличает Волноваху от Сероштана и от других — так это краги. Они словно литые, плотно сдавливают икры ног, поблескивая коричневым лаком; видавшие виды ботинки Волновахи кажутся, при таком блеске, жалкими. Почему-то думается, что именно они, краги, придают Волновахе вид человека прямого и решительного.
У переезда происходит заминка. Сероштан, сидящий по правую сторону дрожек, натягивает вожжи, показывает тонким кнутовищем в сторону поселка. Волноваха склоняет спутника ехать через Кенгес. Он даже привстал на подножке, указал рукой в сторону крутого подъема. Может, он и прав. Дорога там накатанней, прямее, ни ям, ни глубоко врезанной колеи. Преодолеешь подъем — и катись в свое удовольствие. Правая дорога менее удобна, Сероштан это понимает, но она ведет через хутор, через коммуну «Пропаганда». И если говорить все, то необходимо заметить, что болит у Сероштана душа по коммуне. Значит, никак он ее, свою боль, объехать, оставить в стороне не может.
За поселком открылось чистое поле. Дохнуло сухим октябрьским ветерком, доносящим запахи поздних трав, вялый горьковатый душок темного подсолнечного будылья. У обочин кое-где клубятся невысокие кусты маслинки с гроздьями пряно пахнущих мелких плодов. Маслинка, которая даже в позднее время не торопится сбрасывать свой серебристо-белый лист, еще дышит летом. Да и впрямь — еще лето стоит на дворе. Небо открытое, чистое. Свободно поднявшееся солнце припекает щедро.
Отсюда, с возвышенности, взору многое доступно. Посмотри в правую сторону: втянувшийся под гору Бердянск вымахнул в море длинную узкую косу. У самого основания этой косы белеют корпуса курорта, водонапорная башня-минарет устремила головку-маковку в небо. Открытое море словно на дыбки встало, поднялось высокой стеной — как, думаешь, только вода не прольется? Впереди низкой разложиной показалась Новая Петровка, а вон и Старая уже открылась. Речка Берда ее светлым ремешком полуопоясывает. Выше по течению реки в прозрачном туманце горит пожелтевшими тополями коммунский хутор. За ним еле угадывается Новоспасовка.
Фух ты, даже припекать начало, и впрямь лето возвращается. Сероштан, не выпуская вожжей, сбивает левой рукой шляпу на затылок. Правую, с кнутом, держит на отлете. Светло-серые в яблоках жеребцы идут весело. Их подхлестывать не требуется, но показывать кнут не мешает.
Подсохло после по-летнему теплых дождей. Ярко вздыбились зеленя. Но осень все-таки подала свой знак. Не ветром подула, не тучей землю омрачила. Нет, она кинула с высокого поднебесья журавлиное курлыканье. Оба — и Сероштан, и Волноваха — подняли головы, долго следили за удаляющимся, едва различимым в блеклом небе клином. Тоскливым холодком окатило обоих.
Сероштан гмыкнул, полез в нагрудный карман за папиросами, угощает Волноваху. Волноваха мотнул головой. Открывает свою «партабашницу» — жестяную коробочку из-под леденцов, — скручивает цигарку потолще.
— К весне надо скликать народ в коллектив! — объявляет как давно решенное Волноваха. — Не то, помяни мое слово, кулаки возьмут дело в свои руки. — Он показал цигаркой, зажатой в руке, через плечо, назад, в бердянскую сторону. — А нэпманы — видишь что вытворяют? Какая меркантилья процветает, видишь? Они нас так опутают, что, боюсь, из их тенет не выберемся.
— Слепой я, что ли? — Сероштан недовольно качнул головой. Они у него, эти лавочники, всегда перед глазами, и колбасники, и галантерейщики, и кондитеры. Налогами их так было прижали — верилось, вот-вот пить запросят. Но где там! Выплачивают все до копейки и, смотришь, вдвое против прежнего разрастаются. — Не торопись, Петро Маркович. Давай-ка сначала коммуну вынянчим. Коммуна пример должна показать. Потом и за коллектив проголосуем. — Сероштан поднял кнут, погрозил им в воздухе, вздохнул сокрушенно: — Эх, Кузьменко, Кузьменко, сукин ты сын, какую бузу заварил!
— Круто взяли, — заступился за Потапа Волноваха. — Всыпать надо было, это — да. Но чтоб исключать — несогласный. Ты знаешь, что это за боец! На нем живого тела не осталось — боками своими Советскую власть ограждал.
У села Макорты дорога круто устремляется вниз. Здесь начинается спуск. Он-то и прервал разговор.
— Тпру, скаженные! — Сероштан, изо всей силы натянув вожжи, осаждает жеребцов. Жеребцы останавливаются с неохотой. Стуча удилами, всхрапывают, жадно дышат, как бы принюхиваясь к сырому ветерку, потягивающему снизу, от лимана.
Седоки сошли с дрожек. Передав вожжи Волновахе, Сероштан освободил железную цепь, намотанную на дрожину, накинул цепь на колесо, закрепил ее концы на грядке дрожек, сделав таким образом колесо неподвижным. Тронул лошадей. Заторможенные дрожки начали спокойный спуск. Заднее правое колесо, шедшее юзом, оставляло после себя лоснящийся след. Волноваха и Сероштан, взявший снова вожжи в свои руки, шагали рядом с дрожками, оставаясь каждый на своей стороне. Сероштан только теперь ответил:
— Не за то цыгана судили, что кобылу украл, а за то, что жеребенка оставил! — вспомнил он расхожую поговорку.
ebooksa