Потаенное судно

— Вечер воспоминаний устроили!..

— Тоже ветераны нашлись!

— Отойдите, не мешайте человеку угощать солодким!

Родители невесты отстали от свадебного поезда. Машины было цепочкой спустились с Котовского квартала по крутому проулку в «Румынию», вытянулись строем вдоль усадьбы Терновых, ударили в клаксоны. На гудки вышел хозяин Лука Терновой. Он склонился у окна второй «Волги», попросил:

— Сваточки дорогие: вы, Охрим Тарасович, батька наш ридный, и вы, Антон Охримович, что заместо брата нам теперь, и вы, свахо Параскева Герасимовна… И председатель наш дорогой, товарищ Кравец. Поимейте сочувствие и не гневитесь сильно. Запарка и неувязка получилась. Резервы мои, одним словом, еще не подтянулись. Жинка моя, распродьявол ее забери, укатила с Васей Совыня на его лайбе легковой аж у Мариуполь. Выехали ни свет ни заря, токо на восходе небушко засерело. Обещались единым моментом обернуться, а вот до сих пор нет… Я бы ее и не пустил, так чем взяла, окаянная, говорит, хочу свашеньке, поскоку мы теперь ближайшие родственники, сюпризу преподнести. Что за сюпризу задумала раздобыть, не сказала. Во, говорит, когда скажешь, то уже получается не сюприза, а обыкновенный подарунок. — Лука Терновой почти до пояса влез в окно машины. Он дышал сипло, разгоряченно, заполнив салон сладковато-пряным духом сливовой крепкой перегонки.

Алексей Кравец откачнулся назад, сидел напряженно, терпеливо выслушивая горячее Лукино излияние.

Терновой продолжал:

— Бес ее знает, шо за баба такая непутевая. Сидела-сидела, потом на тебе, полетела! Свадьба — це ж такое дело, что ломать нельзя, а она вон что!..

— Як тут быть? — обеспокоилась Паня.

— Дорогие сваточки, не входите в сомнение. Мы за вами следом. Должны явиться с часу на час. Догоним. Вася прижмет — будем вместе. Он же, сукин кот, летает, як муха!

— Добре летает, дело известное, — усмехнулся в кулак Антон, вспомнив, как Вася однажды «летел» с горы, что под Макортами — греческое село так называется.

— Я то и говорю! — подтвердил разомлевший от сливовой перегонки Лука. — Проворный!

— Догоняйте! — подытожил затянувшийся разговор Охрим Тарасович. — В крайнем случае, правьте на наше подворье, там не разминемся.

— Сказав, як припечатав! — Лука вылез из одного окна, полез в другое, переднее. — Любый наш батько Охрим Тарасович, дай я тебя поцелую!.. — Он успел ткнуться носом в хрящеватое сизо-белое ухо старого Балябы.

— Нема часу, нема часу!.. Трогай!.. — попросил шофера Охрим Тарасович.

Лука еще какое-то время бежал за машиной, держась за ручку дверцы.

Выезжали из города Мелитопольской дорогой: широкое шоссе с односторонним движением, выложенное бетонными плитами. На подъеме, праворуч, — мемориальный памятник в честь погибших в Великую Отечественную войну. В пологой чаше — Вечный огонь. Чуть в стороне поднята каменная плита. Камни, камни!.. В каждом городе, в каждом селе. Как вехи памяти народной, как напоминание о давних днях, о людях, тех, что были рядом, — простых и незаметных, теперь ушедших в легенду. Обелиски, плиты, надолбы — живые свидетели подвига, хранители имен… Они еще теплы теплом ушедших, до них еще больно прикасаться, как до незарубцевавшейся раны. Но пройдет время, может, десятилетия, может, века, сменятся поколения, и когда уже не останется ни одного из тех, кто помнит, кто своими глазами видел страшное лихолетье последней войны, когда молодые народы заживут вокруг своей удивительной и неизвестной для нас жизнью, тогда эти камни, которые кричат нам о боли и крови, поостынут на ветрах времени, посекутся нещадными дождями, на них появятся морщины-трещины от морозов и пекучего солнца, сойдет полировка, пооботрутся острые углы и прямые, как у штыка, линии, поосядут курганы могил, — тогда, может быть, для тех, будущих народов, наши обелиски превратятся в обыкновенных каменных баб. Пусть будет… Но сегодня, теперь, сию минуту, они еще горят пожарами, истекают кровью, гремят орудийными громами, лязгают железом. И Антон, и Кравец, и Охрим Тарасович, и Паня, и десятки других, кто постарше, стоят на горячих плитах у беспокойно ворошащегося малого огня и видят большой огонь, слышат, как подрагивает земля под ногами от тяжелых разрывов.

Юрий глядел на чашу с высокими языками прозрачного пламени, подбитого по краям желтизною, испытывал покой, умиротворение — он слушал тишину. За Юрием — его сверстники. На лицах торжественность. В душе у каждого скрытая жажда чего-то шумного, яркого, внезапного, как выстрел. Покой их томит, тишина угнетает. Потому они так свободно кинулись к кузовам, потому таким ярким всполохом поднялись музыка и гомон.

Машины пересекли Ольгино, на окраине взяли вправо, пошли по узкой асфальтированной дороге к Бердострою. Собственно, никакого Бердостроя уже не существовало, стройка давно закончена, остались широкое Бердохранилище да насосная станция, нагнетающая давление в трубы, но по старинке все зовут это место Бердостроем.

Песенно-цветастый поезд миновал птицеферму, спустился с пригорка к шлагбауму плотины. Милиционер-охранник Йосып Сабадырь, — он покинул сельпо, закончил милицейские курсы, с прошлой осени его назначили сюда, — вышел неторопливо из сторожевой будки.