Потаенное судно

— Не верится… Не могу прийти в себя.

— Чего боишься?

— Ты уедешь.

— Снова приеду.

— Дождусь ли?.. Все кажется так непрочно, не насовсем. Лучше бы нам было побраться после твоей службы.

Нинины опасения, Нинина тревога не передались Юрию. Так славно у него на душе, так ровно. И все время приподнятость, переполненность. Такое ощущение, будто находишься на могучем поплавке и он тебя держит на самой поверхности, у всех на виду.

И еще что-то новое, чего он не мог объяснить, пришло к нему. Словно бы что-то открылось, в чем-то прозрел. Он начал ясно ощущать себя, осознавать всего. Ему сдавалось, и внутри себя он видит все до мельчайших подробностей, и вовне все замечает и ощущает. Иногда увлекался самоощущением, самоанализом до головокружения. Сотни раз задавал себе неразрешимый вопрос: почему Я именно Я? Почему вот эти руки, это тело принадлежит мне, а не кому-либо иному? Только я их чувствую, только я ими повелеваю. Меня никогда раньше не было, хотя мир существует миллиарды лет. Меня после смерти никогда больше не будет, хотя миру не будет ни конца ни края. Что за странное сцепление частиц, которое дало мне право почувствовать, что Я есть Я? Материя, учат, вечная категория. Возможно ли такое стечение обстоятельств, что через триллионы триллионов лет мои частицы снова столкнутся между собою и я вновь появлюсь на свет? Да, но тогда, видимо, сначала должны родиться мои отец и мать, только потом — Я. Но чтобы повторились мать Паня и отец Антон, мир должен повторить их родителей, и так до бесконечности… Но ведь триллионы триллионов!.. — уговаривал свое неподатливое сознание, может же случиться такое стечение, возможен же такой вариант! До крайности хотелось верить в чудо. И совершенно не верилось в то, что придется когда-то уходить из жизни. Умом понимал, как все люди, что бессмертных не бывает, но чувством отдалял тот черный срок на такое расстояние, что сам себе казался вечным.

Подобные размышления особенно тревожили его на «Луге», когда судно с ошвартованными по бортам подводными атомоходами стояло в дрейфе и он по ночам располагался на верхней палубе (в кубрик не хотелось спускаться!) под душными звездами Северного тропика. Он не мог заснуть до рассвета, как ни силился, сколько ни потирал левый бок груди, считая в уме до многих сотен. И ему ничего не оставалось, как предаваться размышлениям. Он глядел на звезды, которые мерцали крупно, ярко, призывно. Старался считать их. Но вскоре бросал безнадежную затею. Пытался группировать их по величине и яркости. Прикидывал в воображении, какая получилась бы фигура, если бы, скажем, вон ту группу соединить прямыми линиями. Только теперь он действительно убедился в том, что первыми астрономами были древние пастухи и мореходы. Вот так же они лежали под открытым небом, глядели вверх на звезды. А когда часто и подолгу наблюдаешь предмет, он как бы перед тобой начинает раскрываться.

Тут же мысль возвращалась к его старой основной заботе: каждый осознает сам себя, каждый чувствует только свои боли. И не влезть ему, не побывать в оболочке другого. Пазуха Назар останется Пазухой, Находкин — Находкиным. Они уйдут от Юрия неразгаданными, так же как и он от них. Иногда даже докатывался до мысли, что мир существует таким, каким он, Юрий, его видит и воспринимает. И если, не дай бог, он уйдет из этого мира, вряд ли мир будет существовать. Все превратится в ничто. Все, все: и мудрость лекаря Солонского, выводившего своими целительными мазями Юркины мальчишеские струпья на затылке; и волшебство деда Ковбасы, который вправил ему плечо; и доброта дядьки Ивана — родного брата Полины Осипенко, который иногда подвозил его с поля домой на грузовой машине; и дедушка Охрим, просыпающийся до света, вечно чем-то озабоченный; и бывший председатель Диброва — такой ладный и властный, от которого всегда веяло силой и решительностью; и Фанас Евтыхович — неуклюжий и потешный, в засаленной фуфайке, в валенках, измазанных глиной, открывающий чистую воду; и дядько Василь Совыня́ со своим «Москвичом» — царской каретой, которая несла Юрку на легких крыльях в Андреевку, чтобы спасти ему руку; и Лазурка, с которым бегал к плотине Бердостроя купаться, ловить рыбу; и смешная «Полицька»; и увалень, тяжело сопящий в ходьбе Волошка, с которым так часто затевал потасовки к без которого не мог обойтись ни минуты… Самым широким миром всегда оставалась для него родная слободка. Он чувствовал ее у себя за спиною, чувствовал со всеми ее большими и малыми делами, с ее простором и волей, неторопливым течением времени. Закрыв глаза, мог по памяти представить всю, как заученное наизусть письмо матери, как трещинки на ее руках, как морщинки под глазами, как ее глуховатый голос, спорую походку, ее родные домашние запахи… Хата, край села, каменная баба, половодье солнца, безудержное буйство степи — то зеленой, то желтой, то черной — тоской и болью сдавливали горло. Мир, который так медленно, долго и подробно открывался ему, входил в него, вдруг, в одно мгновение рухнет, рассыплется в прах, уйдет в небытие… После подобных заключений нехорошо посасывало под ложечкой.

2

Был на исходе третий год службы Юрия Балябы. Лодка готовилась в дальнее и длительное плавание. Перед выходом в море решено было побывать в Долине Смерти, или, как ее именовали моряки, в Долине Славы, и на ближней высокой сопке, с которой когда-то простреливалась вся долина, укрепить боевой вымпел. Много вызвалось охотников, но Кедрачев-Митрофанов вместе с Находкиным отобрали четверых: Томбосова Александра — комсорга лодки, Юрия Балябу, Курчавина Владлена и акустика Фишина Павла. Вести их было приказано старшему лейтенанту Максиму Козодоеву.

Они долго ехали на рейсовом автобусе. Достигнув мемориала, сошли. Медленно поднялись на широкую площадку. Обошли плиты с обозначением дат и имен, постояли вблизи пушек. Орудия натуральные, в полной исправности. Можно было подумать, что они только сейчас вышли из боя, если бы не аккуратная подкраска ствола и станины, щита и колес. Резиновые дутые шины орудий нарядно украшены яркими ободками, выведенными цинковыми белилами.

Мемориал служит ориентиром. Отсюда, с высокого места, далеко видно шоссе, убегающее и вправо, и влево. Напротив раскинулась обширная низменность. В отдалении курчавится лесок. Он тянется длинной полоской у подножия сопок. Слева, вдали, виден мост, перекинутый через реку. Река когда-то разделяла войска, была границей и линией фронта. Шоссе тоже разделяло. Из-за него-то как раз и лилась кровь. Каждая сторона старалась завладеть им — единственной коммуникацией в пустынном бездорожном краю. Войска, как при отливе и приливе, то накатывались на магистраль, то откатывались от нее. И те и другие после атаки и отступления оставляли на шоссе множество убитых.

Но это еще не Долина Славы. Она не здесь. Она вон там, на дальних высотах, повитых синей мглою, словно едким пороховым туманом.

Им преградил путь приток реки — неглубокий и неширокий приток, местами буйно заросший остролистым частым растением, похожим на кугу, местами явно блестевший неторопливой водой, стеклянно впаянной в крутые глинистые берега. Матросы наклонили две длинных ольхи, положили их мосточком через поток. Владлен Курчавин сел верхом на один из стволов, медленно передвигаясь, посунулся по стволу на ту сторону, закрепил его там за корневища кустарника. Переходили, балансируя руками. Только Юрий догадался взять посох. Опираясь на него, благополучно добрался до середины потока. Но вдруг нога скользнула, сдирая податливую кору ствола-мостка, човкнулась в воду. Добро, сам удержался на слегах, а то бы искупался непременно. Уже сидя на другом берегу, выжал носок, вылил из тяжелого ялового ботинка мутную водицу.

Старший лейтенант забеспокоился:

— Бегай, бегай, двигайся! Не то завтра же загундосишь.

— Лето на дворе, — отмахнулся Юрий.

— Оно здесь обманчивое: сверху печет, снизу студит. Знаешь, сколько мореманов лихих, вроде тебя, поплатилось?

— Сколько? — Юрий дурашливо ухмылялся, играя широкими костистыми плечами.

— Подастся иной на озеро за рыбой. Зной стоит просто-таки азиатский. Дай, думает, окунусь малость. Вода теплая. Отплывет от берега, там его ледяной стужей ахнет в позвоночник — и пошел рыбок выкармливать.