Во время своих страданий Мефодий получал поддержку от двух знаменитых палестинских мелодов, Феодора и Феофана. Эти два брата были монахами в монастыре Святого Саввы и приехали в Константинополь в правление Льва Армянина, чтобы защищать в столице святое учение. После этого они вряд ли когда-либо покидали столицу, кроме тех случаев, когда их отправляли в изгнание. Сразу после освобождения они возвращались туда, где опасность была всего сильнее, и не боялись даже самих императоров. Их стойкость проверяли на прочность сначала Лев Армянин, а вслед за ним два его преемника – Михаил Заика и Феофил. Но ничто не могло принудить их отказаться от веры в иконы. Феодор защищал ее своими речами, Феофан своими стихотворными канонами. Их проповеди обратили в истинную веру большое число столичных еретиков и даже многих императорских чиновников. Именно Феофил приказал вытатуировать на лбах у этих двух исповедников написанное в стихотворной форме, ямбом, обвинение в нечестивости, вероотступничестве и преступной глупости. За эту надпись они получили славное прозвище Начертанные. Феодор умер в тюрьме, Феофан после восстановления православия был возведен патриархом Мефодием на кафедру митрополитов Никейских.
Еще один поэт, святой Иосиф Гимнограф (иначе Песнописец), чьи песнопения во славу икон производили глубокое впечатление на народ, а также знаменитый художник-монах Лазарь, чьи произведения красноречиво свидетельствовали о его верности старым верованиям, были подвергнуты жестоким пыткам. Монахи из монастыря Авраамитов, которые все вместе пришли к императору и высказали ему разумные предостережения, сразу после этого их выгнали из столицы, привели на берег Понта Эвксинского и избили палками до потери сознания.
Поскольку монахи были самыми горячими защитниками веры в иконы, их преследовали всюду, ожесточенно и безжалостно. «Не соблюдались никакие предосторожности, и Феофил, выйдя из себя, приказал закрыть все монастыри в населенных пунктах».
Но и тогда были монахи настолько отважные, что не боялись опасностей жизни в столице и приходили туда упрекать самого императора за жестокость и нечестивость. Феодор Студит умер 11 ноября 826 года, но его религиозная политика продолжала существовать и после его смерти. В этот второй период иконоборчества он был душой всего сопротивления, православные епископы, игумены и монахи постоянно консультировались с ним и повиновались ему, и он даже на смертном одре оставался уважаемым оракулом для своих современников. Он научил их иметь смелость отвечать самим государям, что «управлять делами государства положено им (императорам), но судить о церковных делах следует священникам и богословам. Ибо апостол сказал: „Бог установил в своей церкви сначала апостолов, потом пророков, в третью очередь ученых богословов, но нигде не упоминает об императорах. Это они (упомянутые) должны решать вопросы, связанные с догматами и верой. Вы же, императоры, должны им подчиняться и не присваивать их должность”». Примеры, которые приводил Феодор, бесчисленные письма, в которых он излагал свои взгляды, составленные им списки правил поведения, в особенности те, которые получил от него святой доблестный монах Мефодий, самый заметный представитель ортодоксальной партии, который обеспечивал сопротивлению единство направления и непрерывность, в итоге одержали победу над всеми крайностями императорского деспотизма.
Когда Феофил умер, его жена, императрица Феодора, правившая государством до совершеннолетия его сына Михаила Третьего, которому было тогда три года, поспешила восстановить культ икон. Патриарх-иконоборец Иоанн Леканомант был изгнан из столицы и заточен в монастырь. На его место был поставлен монах Мефодий, который своим долгим добродетельным и героическим прошлым заслужил право взойти на престол константинопольских патриархов в один из самых трудных периодов этого бурного века. Он был в состоянии возобновить труды, начатые святым Германом, святым Тарасием, святым Никифором и Вторым Никейским собором. Его губы были изуродованы железом иконоборцев, и, выполняя свои публичные обязанности, он был вынужден поддерживать свои разбитые челюсти белыми повязками, которые стали для его преемников регалиями и украшением их патриаршего сана. Но он сохранил достаточно воодушевления и голоса, чтобы диктовать свои гимны и речи, по-прежнему грозные для врагов икон. С согласия императрицы восстановление православия было отмечено в высшей степени торжественным праздником. На празднестве встретились множество монахов, которые поспешили явиться туда «с горы Олимп, с горы Иды, с горы Афон; у большинства на теле были почетные свидетельства их постоянства – следы мук, перенесенных в дни преследования. Там пели триумфальные оды поэта Феофана Начертанного и одного из учеников Феодора Студита; их и теперь поют в греческой церкви в первое воскресенье Великого поста – в Неделю Торжества православия. Мы храним законы церкви, которые соблюдали наши отцы, мы пишем образа, мы почитаем их нашими устами, нашим сердцем, нашей волей, и не только иконы Христа, но также иконы всех святых. Честь и почтение, обращенные к иконе, переносятся на того, кого она изображает; таково учение вдохновленных Богом Отцов, мы его знаем и с верой во Христа восклицаем: следование Благословите Господа, все его творения».
Через два года после этого императрица и патриарх, словно для того, чтобы еще сильнее стереть все воспоминания о прежнем преследовании, привезли в Константинополь в присутствии собравшейся по этому случаю огромной толпы священников, монахов и мирян, останки святого Феодора Студита, за восемнадцать лет до этого погребенные возле места его изгнания. Эти прославление и почести, этот триумф больше, чем кто-либо еще, заслуживал тот, чья непрерывная деятельность, смелые начинания и неукротимое упорство так плодотворно влияли на его современников и так полезно действовали на мораль в пору всегда готовых вспыхнуть снова конфликтов между двумя властями. Для подготовки победы ортодоксов он сделал больше, чем кто-либо другой. Благодаря этому доблестному игумену они стали ясно видеть, в чем состоит их долг, научились бороться за истину и справедливость и сохранили самое драгоценное из всех благ – свободу совести.
Остается лишь сказать о том, до какой степени константинопольские монахи во время долгой иконоборческой смуты оставались верны своим религиозным обязанностям и православию. Императоры, для которых было так важно привлечь на свою сторону самых видных представителей монашества, добились в своей попытке хотя бы частичного успеха или нет? Это нелегко узнать, потому что так же, как в случае с историей преследования христиан в первые века, «историки церкви знакомили нас с теми, кто мужественно сопротивлялся, а не с теми, кто имел слабость отступить». Нельзя сомневаться в том, что равнодушные и честолюбивые люди, всегда готовые предать свои убеждения ради выгоды, и образцовые чиновники, которые сделали своей профессией во всем следовать предпочтениям хозяина, быстро приняли решение в пользу религии императора.
Историк Феофан и автор жития Стефана Нового совершенно точно называют число монахов, пострадавших вместе с мужественным настоятелем, но нигде нам не сообщают, сколько было тех, кто последовал печальному примеру монахов-иконоборцев Константина или Леканоманта, которых милостивый к ним император призвал на Патриарший престол. Очень часто встречаются описания пыток, которым подвергали ортодоксов: их завязывали в мешки и бросали на дно моря, им вырывали или сжигали бороду, их бичевали, уродовали им носы или выкалывали глаза; иногда им предлагали самые опасные соблазны и предлагали немедленно сделать выбор между женитьбой и ослеплением; но те, кто оказался слаб и не устоял, известны нам гораздо меньше, чем те, кто сопротивлялся, и писатели православной партии, упоминая о сдавшихся, всегда проявляют сдержанность, которая плохо сочетается с пытливостью историков.
Однако в последний период борьбы в переписке и катехизисах святого Феодора можно найти ценные сведения, которые становятся еще ценнее оттого, что он писал о только что случившемся и не заботился об общественном мнении.
В начале преследований, организованных Львом Армянином, все столичные игумены были согласны с настоятелем
Студийского монастыря в решении сопротивляться претензиям императора на роль религиозного теоретика; немного позже, в 817 году, таких настоятелей осталось всего четыре, а в 818 году всего три игумена подписали вместе с Феодором прошение, направленное папе Пасхалию. «Почти все души слабеют, – писал Феодор, – и дают нечестивым подтверждение правоты ереси. Епископы Смирны и Херсона сдались, среди настоятелей так же поступили игумены Хрисопольского монастыря, монастыря Диоса и Хары, а также почти все столичные игумены». В каждом монастыре монахи следовали примеру своего настоятеля, и, значит, большинство игуменов и монахов столицы и ее пригородов отступили от ортодоксальной веры. Только Студийский монастырь благородно и постоянно боролся за нее. Разумеется, и там были прискорбные случаи отступничества, и Феодор заботливо сообщал об этом всем подчиненным ему братьям, прося их молиться за виновного и предупреждая, что все они слабы; но гораздо больше в этой обители было доблестных людей, которых не пугали ни пытки, ни мученичество. «Вы, – говорил он подчиненным ему монахам, – являетесь, по милости Божией, светом для Константинополя, а возможно, для всего мира».
Здесь будет полезно отметить, что студиты лучше остальных сопротивлялись действиям, направленным против их веры и их добродетели, благодаря строгой дисциплине, которую установил для них их игумен. Даже когда императорский деспотизм разбросал их по миру и отделил большим расстоянием от их вождя, тот продолжал руководить ими очень активно и бдительно. Феодор неутомимо писал им письма, объединял их в группы, насколько позволяли обстоятельства, обязывал их всегда соблюдать правила их религиозного звания, и главное – никогда не отказываться от монашеской одежды и от общества своих братьев. Через много лет после Феодора один из историков императора Феофила сказал о монахах, живших в это царствование, что сдавались из них те, кто без уважения относился к своей монашеской одежде, пренебрегал трудом и пением священных гимнов, а те, кто остался верен монашеской одежде и носил ее, остались верны и добродетели.
И все же этот рассказ об отступничестве или сопротивлении нескольких константинопольских монахов – лишь быстро сделанный набросок, который не может полностью отразить все последствия иконоборческих преследований. Читатель уже знает, что при каждом новом императоре – враге икон большинство монастырей пустели и почти все населявшие их монахи уезжали искать укрытие от бури далеко от столицы. Константинопольские монахи были везде, кроме самого Константинополя. Святой Стефан Новый, как уже было отмечено, предложил тем, кто обращался к нему за советом, разъехаться по окраинам империи. (Такие монахи даже в этих дальних краях не были в безопасности от преследований. Святой Феодор Студит упомянул об игумене, заключенном в тюрьму в Херсонесе вместе с еще двумя монахами, и о «своих братьях», подвергнутых такому же наказанию на островах Липари.) И эти монахи-переселенцы направились главным образом на Запад. Папы радушно принимали таких изгнанников, строили или дарили им монастыри даже в самом Риме. Но большинство византийских беженцев поселились на юге полуострова, в провинциях, еще подчиненных империи. Ф. Ленорман пишет: «Согласно данным византийских писателей и итальянских хроникеров, примерно пятнадцать тысяч ортодоксальных священников, монахов и мирян переехали из Греции в Калабрию и в область Отранто, спасаясь от преследований, во время двух царствований – при Льве Исаврянине и при Константине Копрониме. Произошла настоящая колонизация греками эти двух провинций, и значительную часть колонистов составляли монахи. Известны названия девяноста семи монастырей ордена Святого Василия, основанных в ту эпоху в одной лишь Калабрии. И еще больше монастырей позже исчезли, не оставив даже следов своего названия, поскольку всего их было больше двухсот. На территории города Россано было десять монастырей, а монахов во всех десяти вместе жило больше шестисот. И те императоры, которые были самыми пылкими противниками икон, умели искусно использовать для своих политических интересов в Южной Италии эту иммиграцию туда восточных ортодоксальных христиан. По словам того же Ф. Ленормана, «императорские чиновники получили указание самим в личном поведении и религиозных обрядах следовать примеру императора, но дать православным полную свободу, не беспокоить беглецов и предоставить им в этих провинциях спокойные убежища». И действительно, раз император хотел отобрать эти провинции у папы и перевести их под юрисдикцию греческой церкви, эмиграция монахов с Востока в Италию была весьма полезна для императорской политики. Действительно, монахи, переселенные таким образом на Запад, становились на новом месте, может быть, невольными, но очень активными проводниками этой политики. Они враждебно относились к неортодоксальным нововведениям и оставались горячими сторонниками греческого обряда и претензий константинопольского Патриаршего престола. Несмотря ни на что, они продолжали чувствовать к византийскому базилевсу то почти религиозное преклонение, с которым их церковь всегда относилась к преемникам великого Константина. Они стали «самым мощным орудием религиозной и политической эллинизации своей новой страны».
К тому же «религиозная пропаганда во все времена была одной из любимых форм византийской экспансии», и помимо этого мирного овладения Южной Италией с помощью греческих монахов, и государственная власть, и в не меньшей степени церковная власть Византии во все эпохи много раз делала попытки далеко распространить православную веру. История миссий греческой церкви – одна из самых ярких страниц в религиозной летописи Византии.
Константинопольские патриархи, всегда озабоченные увеличением своего авторитета, тоже весьма усердно пропагандировали веру. Один из самых знаменитых среди них, святой Иоанн Златоуст, среди всех хлопот, которые у него были из-за великой столицы, не имел более постоянной заботы, чем расширение территории ортодоксальной христианской истины. Преследования, жертвой которых он был, и осаждавшие его болезни и тревоги никогда не заставляли его забыть о хлопотах по распространению в дальних землях благой евангельской вести. В тот самый день, когда он уезжал в изгнание в Никею, он написал священнику Констанцию письмо, в котором советовал тому по-прежнему направлять все свое рвение и усердие на обращение идолопоклонников в христианство и на искоренение нечестия в Финикии, в Аравии и на всем Востоке. В другой раз он похвалил священника Николая за то, что тот послал в Финикию нескольких монахов с поручением проповедовать там Евангелие. Златоуст сам собирал пожертвования на содержание этой миссии и давал хорошие отзывы о ней священникам, монахам и великодушным жителям Апамеи. Во время одной из своих поездок он однажды, встретив монаха-затворника, был поражен тем, что этот отшельник добровольно приговорил себя к праздности, «а поскольку он как раз в это время набирал миссионеров для своего предприятия по обращению Финикии в христианство, он попытался убедить отшельника, что, если тот вернется к деятельной жизни и примет участие в этой миссии, это будет намного приятнее Господу. Он имел успех: аскет покинул свою келью и отправился к священнику Констанцию». Тот же Златоуст послал к готам монахов для работы по обращению этого народа в христианство. Задолго до дней Юстиниана было евангелизировано царство аксумитов и гомеритов. (Царство Аксум находилось на территории нынешней Эфиопии, существовало со II по XI век, в VI веке стало христианским; гомериты – живший на территории нынешнего Йемена арабский народ гимьяр или химьяр. –
Все эти миссии греческой церкви были «выдающимися по многочисленности и плодотворности», и работниками первого часа в них были самые ученые и добродетельные из монахов. Апостолы славян, болгар и моравов святой Кирилл и святой Мефодий были выбраны для этого в столичных монастырях за свои научные познания и святость. Вместе с восточнокатолической верой они принесли народам, которые евангелизировали, точные переводы Писания и литургию на национальных языках. Эта славянская литургия была точным переводом византийской. После смерти Кирилла Мефодий получил от папы Адриана сан епископа славян, вернулся в Моравию и, подавая пример всех апостольских добродетелей, продолжал евангелизировать Паннонию, Болгарию, Далмацию, Каринтию, Богемию, Польшу, Московию, где основал епископскую кафедру в Киеве – городе, который и теперь остается святым для славян.
Так в самые мрачные времена раннего Средневековья, когда на Западе умерла вся интеллектуальная культура, Константинополь был ярким очагом цивилизации, свет которого доходил даже до ворот Древнего Рима. Проповедуя Евангелие и знакомя еще бывшие языческими народы с христианством, монахи оказывали человечеству и цивилизации величайшую услугу. Распространяя благую весть, они в то же время «составляли алфавиты, обучали грамоте и искусству и направляли первые шаги к организации общества у народов того пояса варварских земель, который окружал империю. Они делали это не только для славян и болгар, но и для готов, главный апостол которых Ульфила получил воспитание и образование у константинопольских монахов.
Таким образом, какое бы мнение ни имел человек о восточном монашестве, он не может не признать, что оно проявило удивительную по силе способность ассимиляции и пропаганды и умение колонизировать, почти равное тому, которым обладала классическая эллинская цивилизация в свои великие столетия. Эти завоевания эллинской культуры Византии, победы цивилизации над варварством, были по большей части делом рук монахов, которые в течение целых эпох оставались пропагандистами цивилизации и православия и выполняли эту славную задачу в то самое время, когда иконоборцы угрожали самому существованию монашества.
Часть пятая
Интеллектуальная деятельность константинопольских монахов
ebooksa