Кукловод. Кровь Солнца

Куклы, куклы, куклы. И кукловоды. Эта идиома раздражала Рамона. Кукловоды вели своих кукол куда-то совсем не туда, куда должны были, хотя бы потому, что были пастырями. Рам ненавидел власть, но не обычной и положенной с рождения любому русскому, ненавистью, а ненавистью личной, тяжкой, яростной. Ненавидел преступления, остававшиеся безнаказанными, ненавидел те откровенные плевки в лицо с голубого экрана. Он часто смотрел в интернете, да и сам немало повидал, как живут марионетки в других странах. Да, они тоже были марионетками, что поделать, если пришил к рукам нитки, не обессудь, но они могли поставить ведро клубники у дороги, оставить весы, ценник и ящичек для денег и уйти домой. И ведро пустело, а ящичек наполнялся. Просто, правда? У нас бы сперли все, как только хозяин скрылся из вида. Рамон не обольщался воспеваемыми чертами русского народа, отнюдь. Острым глазом художника он видел и острым умом понимал он, что жесток этот народ, ленив, упрям, склонен к пьянству и ожиданию небесных кренделей, здравого смысла же в глаза не видел, а заодно являлся невиданным в истории цивилизации чудом — конгломератом одиночек, объединявшихся разве что для резни, будь то во время войн, которые идиоты порой затевали с Россией, или же для русского бунта, бессмысленного и беспощадного, где бессмысленность всегда доминировала, а беспощадность старалась хотя бы не отстать.

Оно любил этот народ. Ленивый. Эгоистичный. Жадный и щедрый всегда не с теми, с кем надо. Завистливый и всепрощающий. За него не жалко было умереть, на что народу, как испокон веков у него принято, было глубоко наплевать.

Преступления… Рамон спокойно, философски относился к порокам и преступлениям, сопутствующим человеку от века — кражам, разбою и прочим обыденным вещам. Но он истово, люто ненавидел торговлю наркотиками, покрываемой с самых верхов, торговлю детьми — полностью, а после употребления — по частям, трансплантаторов, содержателей и создателей сексуальных рабов — с лицами обоих полов, предварительно выдержав тех на героине. На улице можно было продать и купить все. От роскошного содомита до грамма героина. От шестилетней девочки с кукольными огромными глазами, до ее глаз.

Рамон слишком глубоко прошел в своем понимании мира марионеток. На такое они были неспособны. Возможностей и способов раздавить эту мразь у тех, кто был облечен властью для этого и поставлен был для этого, было попросту до черта. Но они продавались. Пока еще с трудом удерживая баланс спроса и потребления.

Рамон мог остаться художником, мастером по изготовлению кукол, мог открыть школу ножевого боя. Но он не хотел этого. Он хотел войны. Война звала его, как звала некогда индейцев майя кидаться на испанские полки с их страшными собаками и как звала самих испанцев завоевать весь мир.

Война был тем притягательнее, что в ней нельзя было победить. В ней можно было сразиться несколько раз, а потом попасть в тюрьму, где через час обзавестись инвалидностью и звучным женским именем, или же быть распиленным старенькой ржавой пилой.

Терроризм со взрывами и проникновенными письмами в печать не привлек Рамона, хотя он и подумывал об этом. Страдали не те, кто должен. Удары должны быть точечными. И исполнитель должен уходить от ответственности по законам несуществующего государства, под жутким по уродливости названием «Российская Федерация». Несуществующее просто потому, что государство определяет его конституция, неважно, скверная она, или хорошая, она должна быть и работать. Так, как в ней сказано. В России она не работала, а служила дневником, куда порой, по нужде (большой) вносили поправки. Ну, или если требовалось расписать ручку.

Для войны нужны были враги. Информация. Цель. И — оружие. Цель Рамона была дикой в тяжести своей — он задумал вернуть людям верное понимание слова «плохо».

А теперь он получил и оружие. То, о котором мечтал. То, с которым он будет вести бои, оставаясь живым и свободным, как только можно долго. Нельзя победить всю страну, это понятно. Он сломает систему в этом городе. Здесь начнут работать те, кто должен работать, а бояться те, кто должен бояться — суда и тюрьмы.

Он понял, что за оружие он хочет получить.

Кукол.

И Серый Шут пришел к нему.

3

Как и думал Рамон, Серый Шут сказал правду. Вначале Рамон потерял сознание, а когда очнулся, кровь уже перестала идти. Он посмотрелся в зеркало — оттуда на него глянуло его лицо, по всей длине, слева, меж ухом и глазом, выглядевшее, как лопнувшая перезревшая слива. Рамон умел терпеть боль, так что он промыл шрам слабым раствором марганцовки и посмотрел еще раз. Края раны были рваные, неровные, а в глубине белела кость. Когда шрам зарастет, он будет уродливым и бугристым. Он пожал плечами. Быть по сему, что уж там. Он прошел в кухню, сделал себе бутерброд с твердым и соленым сервелатом, заварил чаю, перекусил, крохотными кусочками откусывая колбасу с хлебом и жуя так осторожно, словно Стивен Сигал, разминирующий какое-нибудь адское устройство. Не помогало. Боль рвала лицо, била в лоб, затылок, выжимала слезы, а в довершение дико хотелось спать. Так, словно он не спал несколько суток, при этом не принимая ничего бодрящего. Но с такой болью разве заснешь? Прошел в спальню, задернул там наглухо шторы, вставил, ругаясь на трех языках, «беруши», положил на столик две таблетки «кетанова», собираясь принять перед тем, как улечься, лег и уснул моментально. Упал в сон.

Сон пришел сразу. Он висел в пульсирующем нечто, насквозь пронизанном энергетическими потоками, которые шли хаотично, то несясь лавинами, то вися паутиной, пронизывали это нечто, где совершенно обнаженный теперь пребывал Рам. Они шли сквозь него, лучиками разного цвета, он видел это, но боли не было. Словно он был матерчатой куклой и его прошивали, а может, штопали, разноцветными нитями. А может, ткали? Здесь нельзя было ничего сказать не то, что определенно, но даже приблизительно. Где-то стучали барабаны, африканские или индейские, или и те, и другие, бормотал бубен, слышалось горловое пение, и хор женских голосов, которые нельзя было бы назвать иначе, как ангельскими, соседствовал с тяжкими басами мужского хора. В этом пульсирующем нечто все это ничуть не диссонировало друг с другом, оно, напротив, было неотъемлемо от обстановки. Кокон? Яйцо? Матка изнутри? Рамон развел руки — и понял, что он находится не в коконе и не в яйце, то Нечто, в котором он был заключен, не было пустотелым, он был в комке неведомого ему вещества или субстанции.

Что-то оседало в его мозгу, он чувствовал это, если принять на вооружение земные ассоциации — так в снег входит рассыпанная соль. Боли не было. Не было и экстаза, оргазма, наслаждения, нет, все это — просто было. Ни слова не понимал он из того, что пелось вокруг него, а потом уже — и в нем самом. Он не смог бы даже определить языка, или даже группу, к которым эти языки могли принадлежать. И четко, монотонно, явственно кто-то читал вслух какое-то обращение. Поучение. Наставление. Рамон не знал. Голос чтеца был громок, но не резок, четок, но не нарочито — кто-то вкладывал в Рамона то, что он выпросил.

Он открыл глаза. Посмотрел на часы. Привычка. В век, когда часовщики скоро прикроют свои лавочки, за исключением тех, кто делает статусные часы, Рамон так и не смог отказаться от привычки носить часы. «Роллекс». Настоящий «Роллекс», оставшийся ему от папаши. Перед дракой он сунул их Рамону. Старая модель, теперь уже старая, конечно. Но работающая идеально. Нет, это не был дорогой «Роллекс», разумеется, недорогой по сравнению с их топовыми моделями. Но он был папашин. И он был лучшим «Роллексом».

Без памяти, как он отметил, теряя сознания и придя в себе, он провалялся три часа. А проспал четверо суток. Календарь на часах говорил сам за себя. Дико хотелось пить, есть, в туалет, хотя, судя по некоторым признакам, он это уже сделал, а еще принять душ — он был весь в липком, горячем поту, простыни были мокрыми насквозь. А воздух в спальне был ужасен. Четверо суток в маленькой комнате проспал человек. Рамон залпом выпил стакан воды, стоявший у постели, тот самый, что предназначался для кетанова. Шрам дернул сильной, злой болью. Он сел на край кровати, посидел, дожидаясь, пока кровь пойдет по системе более-менее ровно, осторожно встал и, не торопясь, как ни завывал его мочевой пузырь, прошел в ванную.

Вместо лопнувшей сливы шрам теперь бугрился комками засохшей крови. «Болячка» — усмехнулся Рамон старому детскому определению. Это он сделал зря. Ране, видимо, не понравилось слово «болячка», или же усмешка. Когда в глазах перестали скакать огоньки, Рамон, наконец, приступил к очистительным водным процедурам.

Рану он предусмотрительно прикрыл банальной пищевой пленкой, но когда струйки душа били по ней, помогало слабо. Черт с ним. Боль была из разряда сильных, но сносных.