Две недели в сентябре

Он думал о толпах на берегу: в это время люди наверняка кишат там, как муравьи, теснятся вокруг эстрады, сидят вплотную друг к другу в шезлонгах, роятся у прилавков с закусками, выстраиваются в очереди на быстроходные катера, – а он здесь, один, прямо над ними. Он размышлял о шумных пыльных набережных и о своем одиночестве.

Он с удовольствием представлял, как вечером снова окажется в толпе и будет гулять под огнями, среди гула людских голосов; он не хотел бы жить в уединении, за много миль от любого человеческого жилья, но ему нравилось думать, что он может отстраниться от толпы, и чувствовать, что у него с природой полное взаимопонимание, которое позволяет ему посидеть и выкурить с ней трубочку в тишине.

Мистер Стивенс встал и пошел дальше – теперь уже не по дороге, а по нехоженой земле. Благодаря карте он знал, что через пару миль выйдет на тропинку, которая поведет его долиной и через лес.

Он прошел мимо потрепанного непогодой деревца, напоминавшего согнувшегося человека, который повернулся спиной к ветру и держит перед собой вывернутый зонтик, и мысленно перенесся в тот момент, когда ребенком упал со стены, окружающей задний двор старого отцовского домика в Уондсворте. Не то чтобы падение было хоть как-то связано с кривым деревцем – мистер Стивенс подумал о нем только потому, что проходил мимо этого самого деревца в прошлом году, когда вспоминал детство, а теперь, стоило ему снова увидеть деревце, в голове у него промелькнули прежние мысли.

Как он взобрался на стену в таком юном возрасте, он и сам не знал, но грохот пустых банок из-под краски, на которые он свалился, был его первым отчетливым воспоминанием.

Оно стало отправной точкой цепочки мыслей, которым мистер Стивенс предавался во время своей ежегодной прогулки, – точкой, с которой он начинал подводить итоги и тем самым готовиться к следующему году.

“Джон Стивенс, строитель и декоратор” – только эта фраза, написанная выцветшими золотыми буквами на голубой доске над дверью, ведущей во двор, и указывала на профессию его отца.

Настоящего магазина с залом у его отца никогда не было. Клиенты, нуждающиеся в его услугах, должны были стучать в парадную дверь, и он разговаривал с ними в коридоре. Некоторые по ошибке заходили через боковую дверь и в одиночестве бродили по маленькому дворику, пока мать мистера Стивенса не замечала их через кухонное окно.

Все детство мистера Стивенса, казалось, прошло в этом маленьком, грязном, захламленном дворе. Потом в его жизни появилась муниципальная школа через дорогу, но каждое из его самых ранних воспоминаний начиналось, как и падение на банки из-под краски, с поражающей воображение кучи самого разного мусора, который его отец собирал в крошечном огороженном пространстве за домом.

Там валялись поплавковые клапаны из цистерн, искореженные отрезки свинцовых труб и странные, непонятные, обычно спрятанные под полом детали, о которых знают только водопроводчики.

Мелкие предметы то появлялись, то исчезали, когда мистер Стивенс-старший снова находил им применение, но крупный мусор, время от времени попадавший во двор, как правило, там и оставался.

Среди этого хлама была старая, ржавая кухонная плита, дверцы которой обросли вьюнком; древняя ванна, постоянно полная красно-коричневой воды, потому что много лет назад ее сливное отверстие забилось листьями; куча гниющих досок, сквозь которые весной пробивалась трава; железные ворота, колесо тележки и статуя Пана.

Сад, который когда-то рос на месте этой свалки, так и не прекращал слабых попыток освободиться: каждую весну он проталкивал нежно-зеленые побеги сквозь трещины и щели в рухляди, которой его завалили.

Раз в год мистер Стивенс-старший решал выбросить лишнее, и откуда-то приезжала тележка, чтобы увезти ненужный хлам. Но старик любил собирать мусор, и ему было почти больно расставаться с ним. Он избавлялся от вещей только тогда, когда во дворе переставало хватать места и новый мусор некуда было девать, но часто в последний момент его охватывало раскаяние, и он бежал за тележкой вдогонку, торжествующе возвращался с какой-нибудь кованой завитушкой или с почерневшим колпаком дымохода и почти с нежностью относил их на старое место, чтобы они ржавели там еще год.

Но со временем все вещи заменялись другими, кроме ванны, кухонной плиты и статуи Пана.

Статуя эта бледно-серым гигантом возвышалась над двориком, полным мелкого ржавого хлама. Если посмотреть на нее сверху вниз из комнаты в задней части дома, где мистер Стивенс спал ребенком, можно было увидеть только рогатый лоб, самый кончик флейты и скрещенные раздвоенные копытца.

Пана много лет назад привезли из сада какого-то большого дома в Брикстоне – как и почему, мистер Стивенс так и не узнал: это была единственная вещь во дворе, которую его отец ненавидел. Он часто пытался отдать статую, но никто не испытывал желания взять ее себе – так Пан и простоял во дворе все детство мистера Стивенса, вечно играя на флейте равнодушным стульчакам и железным скобам.

Мистер Стивенс часто задавался вопросом, что же в конце концов случилось со статуей; несколько лет назад он проезжал мимо старого дома на автобусе и увидел большой гараж на том месте, где раньше был двор. Только когда он уже вырос и десять лет как не жил в отцовском доме, он наткнулся на мистическую историю Пана в засаленной книге из лавки старьевщика на Воксхолл-Бридж-роуд. Он прочел ее однажды вечером, когда удлиняющиеся дни только-только дали ему возможность читать при дневном свете у окна, и, вспомнив статую во дворе, впервые понял красоту ее значения.

Странно, но он мало что помнил о школе: жесткие, неудобные скамейки; запах карболки раз в неделю – в день, когда отмывали полы; смутный облик мистера Перкинса, их учителя, в узких блестящих брюках, с красными веками без ресниц и кривыми ногами; далекие крики на асфальтированной игровой площадке за высокими стенами. Воспоминания о его собственных школьных годах уступили место большому квадратному зданию на Бельведер-роуд в районе Херн-Хилл – Бельведер-колледжу, куда он сумел отправить своих сыновей.

Он поднял голову, улыбнулся и ударил тростью по головкам чертополоха.