– И вы будете готовы перейти из Охранного отделения в уголовную полицию? – спросил я.
– Зависит от должности и условий, конечно. Но – уж буду и дальше говорить с вами начистоту – перспективы на нынешней службе неважнецкие.
И дальше он вправду пустился в откровения, сообщив немало такого, о чем я не имел понятия либо только догадывался.
– Золотые времена Охранного остались позади, – изливал мне душу Кнопф. – То ли было во времена потрясений! С девятьсот пятого по девятьсот седьмой я поднялся на два чина. Думал, к тридцати пяти выйду в генералы. Кукиш! Мы слишком хорошо поработали. Погасили все пожары, выпололи сорняки. Не на чем стало двигать карьеру. За последние семь лет я получил всего один чин, и то лишь благодаря неустанному рвению. Что я сегодня? В тридцать один год ротмистр. В том же чине мои товарищи по кавалерийской школе, которые пошли в армию. Я ничего не выгадал! Новый шеф жандармов нас не жалует, проводит массовые сокращения. Это настоящая катастрофа. Ах, если б снова пошла революционная волна или появилась бы какая-то серьезная террористическая организация! Увы. Стало скучно и безветренно. Полный штиль. Одних врагов государства мы пересажали, другие сидят по своим Швейцариям. Не поверите – приходится самому выдумывать работу. Ладно бы я еще по эсерам специализировался, или по анархистам. Там все-таки случаются какие-никакие эксцессы. Но меня загнали на большевиков! – почти простонал страдалец. – Это такие тоскливые сизари! Курлык-курлык, голосуем за то – голосуем за сё, выборы в ЦК – перевыборы в ЦК, напишем статейку – обсудим статейку. Когда меня сегодня вызвали к телефону, я как раз читал статью Ленина о праве наций на самоопределение. Чуть не уснул. Фантазеры, онанисты, мать их об печку! Ей-богу, уйду на хорошее место и не оглянусь!
Вдруг ротмистр крякнул. Я увидел в зеркальце, что у него засверкали глаза.
– Послушайте, Василий Иванович, у меня идея! – Его тон переменился с брюзгливого на энтузиастический. – Ничего, что я вас по имени-отчеству?
– Ради бога. Вас самого как звать-величать? – дружелюбно осведомился я. Люблю, когда люди относятся к делу творчески.
– Владимир Леонтьевич. А что если нам не ждать у моря погоды? Мы не знаем, существует ли на Путиловском заводе большевистское подполье и, если существует, связан ли с ним Миловидов. Но я могу в два счета создать там собственный революционный кружок, людишки у меня есть. Кружок вступит в контакт с Миловидовым, мы зацапаем его с поличным – литературка там, а то и взрывчаточка. Тут-то вы его, голубчика, и прижмете. Отдай ребенка – и не отправишься в тюрьму, дохаркивать легкие в каземате.
– Я провокациями не занимаюсь, – насупился я.
Подумал: потому вас, охранщиков, и не любят. Вреда для страны от вас больше, чем пользы.
Помянутый ротмистром новый шеф Жандармского корпуса Джунковский, выступая в Думе, говорил, что самоотверженные работники государственной полиции подобны хирургам, спасающим Россию от гангрены революции. Хорош хирург, орудующий грязным скальпелем…
Однако ротмистр не обиделся и не стушевался.
– Если всё же надумаете – это мне пара пустяков. Пока же знайте: я и мои люди в полном вашем распоряжении. Любой приказ – только свистните.
А вот это мне понравилось. Филеры Охранки могли очень пригодиться, они превосходные профессионалы.
Мы уже выехали на Сергиевскую, где Хвощова не так давно выстроила себе дивный палаццо, о котором много писали в газетах. Как я читал, владелица велела архитектору спроектировать здание так, чтобы в будущем оно могло использоваться в качестве картинной галереи. Слава московского Третьякова кружила головы нашим меценатам искусства, довольно многочисленным. При всем моем равнодушии к живописи, особенно современной, эта мода мне была по сердцу. Когда миллионщик тратит свои капиталы на прихоть, имеющую художественную ценность, а впоследствии намеревается передать собрание в дар городу, это похвально. Я, правда, сомневаюсь, что полотна вроде путешествовавших с нами «Вакханок» могут сравниться по своей ценности с шедеврами Венецианова или Брюллова, но я могу и ошибаться. А еще у произведений искусства есть вот какая особенность: чем больше за них заплачено денег и чем престижнее коллекция, в которую они попали, тем почтительней относятся к этим работам потомки.
Вот я проездом в Монако, дожидаясь пересадки, посетил Лувр. Подивился: что такого уж великого в «Джоконде»? Чем она лучше висящего в соседнем зале мужского портрета Франческо Франсиабиджио, который мне чрезвычайно понравился, хотя про этого художника я никогда раньше не слыхивал (специально записал имя в книжечку)? А только тем, что леонардово полотно попало в коллекцию французских королей.
Внутри хвощовского дворца картины висели гуще, чем в Лувре, и били по глазам такими кричащими красками, что больно смотреть.
Яркие, бесформенные пятна, нелепые композиции, гротескно искаженные человеческие фигуры так и наваливались на вошедшего прямо начиная с парадной лестницы.
На стенах буквально не было пустого места.
Важный что твой милорд дворецкий в черном фраке провел нас в приемную залу, всю отведенную под огромные холсты Монсарта, и пошел докладывать.