Вяземский. Негоже, государич, государыню мадам прозывать… Аще батюшка изволит писать, что желает видеть вашего собственного труда чертежи по военной архитектуре.
Алексей. У тебя, Вяземский, одна арифметика в голове.
Вяземский. Таковое приятней, чем одно в голове танцевание. Арифметика же или числительница что есть? Художественно честное, независимое и всем удобное понятие, многополезнейшее и многопохвальнейшее, от древнейших же и новейших в разное время явившихся изряднейших арифметиков изобретенное и изложенное…
Алексей затыкает Вяземскому рот куском хлеба. Все смеются.
Алексей. Снится мне чуть ли не еженощно, что я церкви строю.
Кикин. Сие к дороге, царевич.
Вяземский (прожевав калач). Я уверен, для Бога нет ничего невозможного, но чудеса — события веков прошедших, а не нынешних. Люди так умны. Их можно обращать к Богу рассудком, не действуя на воображение и не поражая чувств их чудесами.
Иван Большой вносит блюдо с жареными курами.
Глебов. Жаркие куры ко времени поспели.
Вяземский. Под сие подчевание тост имею произнесть. Понеже истинный страх Божий есть всея премудрость государичей и пребудущих правителей с самой их юности, ревность о справедливости, легкосердии, великодушии… (Алексей, взяв с блюда кусок, начинает есть. Кладет, надкусив несколько раз, обратно на блюдо, берет другой кусок.) Ради чего, государич, вы изволили взять от сей яствы курячу ножку и, покушав несколько, положили обратно на блюдо? Да еще иную часть взять изволили? Господа, я приставлен к государичу государем, который объявил мне уважение, вручив наследника как залог будущего благоденствия народа нашего. Сам я, молвил государь, наблюдать за ним не могу, вручаю его вам, зная, что не столько книги, сколько пример будет служить ему руководством… (Алексей наклоняется к Кикину и что-то шепчет на ухо. Кикин наклоняется и что-то шепчет на ухо Глебову.) Вы, государич, изволили нечто тайное молвить на ухо Кикину, а тот, измешкав немного тоже, тайно молвил на ухо майору… Я приставлен наблюдать государем… Все замечаю…
Алексей. Бог любит праведника, а царь любит ябедника.
Вяземский. Дурно и непристойно за столом друг другу на ухо говорить при иных людях… Дурно тако же, как государич сделали… Части курячие, которые государич кушал, он положил на то же блюдо… Государич лучше, нежели я, знает, что для очистки тарелки поступить надобно иначе. Понеже необыкновенно объеденные кости на блюдо класть, а обыкновенно мечут их собакам. (Алексей крепко берет ладонями голову Вяземского, с силой наклоняет ее, прижимает к себе и что-то долго шепчет на ухо. Вяземский пытается отстраниться, но Алексей не пускает. Наконец, видно сказав все, отталкивает.) Скверными лаями лаял. Выбранил меня, и жену мою, и дочь такою пакостною бранью, что терпеть нельзя.
Алексей (кричит). Терпеть нельзя! Терпеть нельзя! (Вскакивает, срывает с Вяземского парик, вцепляется в волосы, вытаскивает из-за стола и начинает бить остервенело ногами.)
Вяземский. Убивают! Убивают!
Алексей (задыхаясь от гнева). Иуда! Я тебя под Штетином хотел убить до смерти… Жаль, не заколол… Я тебя со двора собью… В дверь выбью. (Глебов и Кикин пытаются унять царевича.) Погодите, я его в дверь выбью. (Тащит Вяземского за волосы к двери и ногой в зад выбрасывает вон. Затем, пошатываясь, возвращается к столу, садится, роняет голову на стол, сшибая при том тарелки и стаканы.)
Кикин. Кваску испей, Алеша, охладись.
Алексей (громко, истерично плача). Иуда! Батюшка мой да Толстой сего Иуду поставили за мной смотреть… Шага не дает свободного, вздоха свободного.
Кикин. А чего и ты малого какого не держишь при дворе отца? Знал бы, что говорят.
Алексей (говорит с плачем). Девяти лет разлучили меня с матерью моей и глядят, чтоб не виделся. Прошлый год на святой неделе ездил тайно в Суздаль, так дознались. С малолетства отдали меня под опеку Меншикова. Иноземцам говорили: принца берегут, как девочку. А Меншиков с малолетства меня пить приучил и еще мальцом возил к Жаксону наблюдать, как случают жеребцов с кобылами. (Плачет.) Не знаю, нищим сделаться да с нищими скрыться на время? Или отъехать в какое царство, где приходящих приемлют и никому не выдают?
Кикин. Я тебе говаривал, как вместе мы были в Карлсбаде, не езди назад. Говаривал тебе, когда-де вылечишься, напиши отцу, что еще на весну надобно лечиться, а меж того отъехал бы в Голландию, а потом, после вешнего кура, мог бы в Италии побывать и там отлучение свое года на два или три продолжить.
ebooksa