Речной бог

Я сидел рядом с ним весь остаток ночи и оплакивал его вместе с шилуками.

На рассвете я послал за бальзамировщиками.

Я не мог позволить грубым рукам низких мясников потрошить моего друга. Я сам сделал разрез в левом боку, и разрез этот, выполненный рукой хирурга, был ровным и аккуратным, не то что огромная рваная рана, нанесенная рукой гробовщика.

Через этот надрез я вынул внутренности. Трепет охватил меня, когда великое сердце Тана легло в мои ладони. Мне казалось, будто я чувствую мощное биение души в этом телесном сосуде. С любовью и почтением поместил я его обратно в грудную клетку и со всем искусством, на какое способен, зашил надрез в боку и рану на груди, оставленную голубым клинком.

Я взял бронзовую ложечку и вводил ее в ноздри до тех пор, пока она не уперлась в тонкую перегородку. Затем одним сильным толчком я пронзил тонкую кость и вычерпал мякоть из полости черепа. Только после этого смог передать тело бальзамировщикам.

Хотя делать мне больше было нечего, я оставался с телом Тана все последующие сорок дней мумификации, которые прошли в холодном и сумрачном Адбар-Сегеде. Сейчас, вспоминая об этом, я считаю, что проявил слабость. Я не мог вынести горя своей госпожи, когда до нее дойдет весть о смерти Тана. Я позволил Мемнону выполнить долг, который по праву был моим. Я прятался с мертвым телом тогда, когда мне следовало быть с живыми, которым я обязан гораздо больше. Я всегда был трусом.

Гроба для мумифицированного тела Тана не было. Я собирался сделать его, когда мы достигнем Кебуи. Пока же приказал эфиопским женщинам сплести для него длинную корзину. Плетение было настолько плотным, что напоминало полотно. Такая корзина держит воду, как горшок из обожженной глины.

Мы спускались с горных вершин. Шилуки без труда несли высохшее тело. Они готовы были драться друг с другом за эту честь. Иногда принимались петь свои дикие похоронные песни, когда наша колонна шла по извилистым тропам через ущелья и исхлестанные ветром горные перевалы. Чаще всего пели боевые песни, которым научил их Тан.

Все это время я устало шел за носилками. Дожди обрушивались на нас с горных пиков, и мы промокали до нитки. Реки взбухли, и нам приходилось вплавь переправляться через них, чтобы натянуть канаты и перетащить по ним свой груз. Ночью камышовый гроб стоял рядом с моей постелью. Я говорил с Таном вслух в темноте, будто он мог слышать меня и отвечать мне, как это бывало в старые добрые времена.

Наконец мы одолели последний перевал, и нашим взорам открылись великие равнины. Когда мы подходили к Кебуи, госпожа моя вышла навстречу печальному каравану. Она ехала в колеснице позади царевича Мемнона.

Когда они приблизились к нам по травянистой равнине, я приказал шилукам поставить камышовый гроб с телом Тана под раскидистыми ветвями гигантской акации. Госпожа моя сошла с колесницы и направилась к гробу. Положила на него руку и молча склонила голову.

Я был потрясен тем, как горе состарило ее. В волосах появились серебристые пряди, блеск в глазах пропал. Я понял: дни молодости и великой красоты прошли навсегда. Одинокая и горестная, сидела она у гроба. Царица Лостра настолько явно переживала потерю, что теперь любой без колебаний назвал бы ее вдовой.

Я решил предупредить ее, чтобы она не выдавала своих чувств.

– Госпожа, тебе нужно скрыть свою печаль от окружающих. Никто не должен знать, что он был для тебя не только другом и командующим твоими войсками. Ради памяти о нем, ради его чести, которой он так дорожил, спрячь слезы.

– У меня больше нет слез, – тихо ответила она. – Горе иссушило мои глаза. Только я и ты будем знать правду.

Мы поместили скромный камышовый гроб с телом Тана в трюм «Дыхания Гора», рядом с роскошным гробом фараона. Я оставался с моей госпожой, как и обещал Тану, пока горе не начало затихать и не превратилось в тупую, непроходящую боль, которая навсегда поселилась в сердце. Затем по ее приказу я отправился в долину гробницы, чтобы наблюдать за завершением строительства усыпальницы фараона.

Послушный приказу госпожи, в той же долине я выбрал место для гробницы Тана. Как ни старался я использовать все доступные мне материалы и труд ремесленников, место упокоения Тана казалось хижиной крестьянина рядом с роскошным дворцом – посмертным жилищем фараона Мамоса.

Целое войско ремесленников и художников строило этот дворец и украшало великолепными фресками подземные коридоры и камеры царской усыпальницы. Хранилище усыпальницы было заполнено сокровищами, вывезенными нами из Фив.

Гробницу Тана строили в спешке. Он не сумел накопить сокровищ за всю свою жизнь, отданную службе государству и короне. Я нарисовал на стенах усыпальницы события его земной жизни: охоты на могучих зверей, сражения с войсками красного самозванца и гиксосов и даже последний бой у крепости Адбар-Сегед. Однако я не посмел изобразить на фресках подвиги его благородной души, такие как любовь к моей госпоже и крепкая дружба со мной. Они должны были остаться в тайне. Любовь к царице – измена, а крепкая дружба с рабом – позор для благородного человека.

Когда наконец усыпальница была построена, я остался один в скромном помещении, где Тан должен будет провести вечность, и внезапно меня охватила ярость при мысли о том, что я уже больше ничего не смогу для него сделать. В моих глазах он был куда более достойным человеком, чем фараон, носивший двойную корону. Корона вполне могла бы увенчать его голову, если бы Тан с презрением не отверг ее. Для меня он был царем больше, чем сам фараон.