Гостья

Клод нахмурился.

– Прошу тебя, моя девочка, не делай такого гадкого лица. Сюзанна рассталась со мной с мрачной физиономией; если и ты тоже начнешь дуться, это конец всему. Я так радовался в предвкушении твоей доброй улыбки.

– Я не все время улыбаюсь, – обидевшись, возразила Элизабет. Иногда Клод поражал своей опрометчивостью.

– Жаль, тебе это так идет, – сказал Клод. Закурив сигарету, он добродушно огляделся. – Здесь совсем неплохо, но место чуточку унылое, ты не находишь?

– Ты мне уже говорил это в прошлый раз. Если я наконец вижу тебя, мне совсем не хочется, чтобы вокруг нас была сутолока.

– Не будь злюкой, – сказал Клод. Он положил свою руку на руку Элизабет, но вид у него был рассерженный; она почти сразу отняла свою руку; начало получилось неудачным; решающее объяснение не должно было начинаться с мелочных придирок.

– В общем, это был успех, – сказал Клод. – Но меня ни на минуту не захватило. Я считаю, что Лабрус сам не знает, чего хочет, он колеблется между полной стилизацией и простым, чистым реализмом.

– Он хочет как раз такого оттенка транспозиции.

– Да нет же, нет тут никакого особого оттенка, – резким тоном возразил Клод. – Это череда противоречий. Убийство Цезаря походило на мрачный балет, а взять ночное бдение Брута в палатке; можно подумать, что мы вернулись во времена Свободного театра.

Клод ошибся адресом, Элизабет не позволяла ему решать таким образом вопросы. Она была довольна, поскольку ответ явился сам собой.

– Все зависит от ситуации, – с живостью сказала она. – Убийство требует переноса, иначе это будет в духе театра Гран-Гиньоль, а фантастическую сцену, по контрасту, следует играть как можно реалистичнее. Это же очевидно.

– Как раз это я и говорил, нет никакого единства. Эстетика Лабруса – это и есть определенный оппортунизм.

– Ничего подобного, – возразила Элизабет. – Разумеется, он учитывает текст. Ты поразителен, в иные разы ты упрекаешь его в том, что мизансцена для него самоцель, решайся на что-нибудь.

– Это он не может решиться, – сказал Клод. – Мне очень хотелось бы, чтобы он осуществил свой проект и сам написал какую-нибудь пьесу. Тогда, возможно, станет ясно, что к чему.

– Он наверняка это сделает, – сказала Элизабет. – Думаю даже, что это случится на следующий год.

– Любопытно будет посмотреть. Знаешь, откровенно говоря, я восхищаюсь Лабрусом, но не понимаю.

– Однако все просто, – заметила Элизабет.

– Доставь мне удовольствие, объясни, – попросил Клод.

Элизабет постучала сигаретой по столу. Эстетика Пьера не составляла для нее тайны, она даже вдохновлялась ею для своей живописи, но слов не находила. Ей вспомнилась картина Тинторетто, которую Пьер так любил, он много чего объяснил ей по поводу положения персонажей, только она не помнила в точности, что; она подумала о гравюрах Дюрера, о спектаклях кукол, о русских балетах, о старых немых фильмах, идея крылась тут, знакомая, очевидная, и это было невероятно досадно.

– Разумеется, совсем не так просто приклеить к этому этикетку: реализм, импрессионизм, веризм, если это то, чего ты хочешь.