Все течет

Полина Смирнова жила одиноко. Её собственный маленький домик стоял на самой средине двора, заросшего акациями и персидской сиренью. Многие кусты и деревья засохли, погибли, но так и оставались скелетами меж живых молодых: уже многие годы Полина не занималась садом. Дом её выглядел очень старым. Его стены были из таких толстых брёвен, каких давно не видать в том крае, и домов таких уже никто больше не строил. Окон было немного, и по размерам они казались чрезвычайно малы, формы квадратной, расположенные высоко, почти под самой крышей. Стоя на земле, невозможно было заглянуть во внутренность дома. В каждом окне было четыре равных квадратных стекла, каких-то особенно древних, толстых, пузырчатых, зеленоватых, цвета болотной воды. Единственная дверь была узка и с необычайно высоким порогом. Весь дом имел сходство с маленькой крепостью, настороже от врагов, и его дверь из необычайно толстой доски напоминала западню, готовую прихлопнуть любопытного посетителя. Очевидно, строение это являлось остатком какой-то забытой давно архитектуры, тех времён, когда на жителей набегали не то казаки, не то поляки, не то татары, и в домах заботились не об удобствах, а о пригодности к защите от внешнего врага.

Полина Смирнова рано потеряла родителей и воспитана была в институте, на половине для сирот. Она была «благородного происхождения» в том смысле, в каком общество признавало «благородными» мелких чиновников, кем и был её покойный отец.

Окончив институт, Полина начала свою карьеру положением гувернантки в захолустном и бедном имении злой-презлой вдовы с тремя тупыми и бесцветными дочерьми. Прошло несколько тяжких, мучительных лет – и вдруг она получила известие, что ей оставлено наследство двоюродной бабушкой, о которой Полина и не слыхала. Объявив спокойно за вечерним чаем о получении наследства и немедленном отъезде и – о высший момент торжества! – полюбовавшись четырьмя позеленевшими от зависти лицами, Полина вступила в новую полосу жизни.

В те юные годы воображение Полины питалось романтикой. О будущем, о любви она думала пламенными стихами Лермонтова. Портрет Байрона носила в медальоне, на груди. Она верила в предчувствия, искала предзнаменований, ловила намёки судьбы. Странный с виду домик, полученный по наследству, поразил ее какою-то своей тайной. Все вещи в доме были и необыкновенно стары, и удивительно странны. Цвели акации, потом сирени – и воздух был полон их ароматами. Портрет старушки, которую Полина не видела живой, смотрел загадочно со стены. В сундуках было несколько огромных платьев из невиданной ныне тафты и парчи, и таких тяжёлых, что их можно было поставить на пол, как мебель, и они стояли, пустые внутри. Для еды были точёные деревянные ложки, и в клетке – мёртвая птица.

Полина была удивлена, очарована, счастлива всем, что она унаследовала. Её не так радовала материальная часть: земля, дом, кирпич, стекло; увлекало её то, что скрывалось за этим, – таинственная, на другие не похожая жизнь. Полина приняла это как предзнаменование о необыкновенной судьбе, ожидающей её самоё в этом доме.

Воображение её – после томительных лет уныния – заиграло, поднялось пламенем. Круглые сироты чаще всего так и вырастают: с повышенным мнением о себе, с негодованием по отношению к людям и со «скрытой мечтой». Полина уверилась, что она – «женщина, рождённая для великих страстей». До сих пор жившая «без событий», исхудавшая от томившей её тоски, она воспрянула духом в этом доме: обстановка для необычного романа была готова. Каждая находка убеждала её в этом: глазированный кувшин с искусственными иммортелями; тщательно сложенная простреленная персидская шаль; пожелтевшее от древности подвенечное платье с фатою, рассыпавшейся в пыль. Всё для неё! Но какая во всём была тайна! Нигде ни одной книги, записки, письма. Атмосфера любви, секрета и молчания!

Полина была счастлива в те первые дни. Она видела себя стоящей на пороге в тот мир, где поэзия, тайна, любовь. Оставалась только «встреча». Она ожидала её страстно. Ей хотелось крикнуть «ему» в даль: «Я – здесь! Спешите! Я ожидаю!»

На доме были долги. Оказалось, он – заложен. Адвокат советовал продать имущество, хотя бы по цене одной только земли. «Это было бы святотатством!» – воскликнула Полина, вспыхнув негодованием, и решила выплачивать долг. Были ещё и налоги. Надо было также жить. «Гнездо любви» постепенно превращалось для неё в финансовую западню. Полина стала шить. Она ходила по домам, не принимая никого у себя, дабы «сохранить атмосферу», так как она всё ещё мечтала о «неизбежной встрече» и о «неизбывной» любви и о счастье. Прошло десять лет, мечты оставались мечтами. Уже не так молодая, Полина начала уставать. Как опадает цветок, поблёкнув, роняя один лепесток за другим, так блёкли, так опадали надежды Полины на любовь, на восторги, на счастье. Она не была красива, не была даже приятна. Она не могла считаться и просто выгодной невестой. Никто не спешил «встретить» её и полюбить.

А дом – на её глазах – постепенно менялся, обнажая своё истинное, дотоле скрытое лицо: он начинал походить на тюрьму. Молчаливый, тёмный и крепкий, построенный с мыслью о врагах, с одной только дверью, он напоминал ей теперь камеру одиночного заключения. «Где были глаза? Как я не видела этого раньше?» Акации и сирени умирали в саду по неизвестной причине. В садах соседей ничто не умирало, а сад Полины казался кладбищем растений. И дом становился всё уже, всё ниже, плотнее, душнее – не превращался ли он в склеп или гроб? В Полине же, оставившей мечты о романе, развивалась странная страсть: ревнивая преданность своему житью.

Живя одиноко, иногда даже нуждаясь, Полина по временам имела платных жилиц. Но и здесь она проявляла особую разборчивость, всему предпочитая своё озлобленное одиночество. В городе её считали старою девою с самой безупречной репутацией. Никто, нигде, никогда не видел её в обществе мужчины.

Наружность её изменилась, приняв окончательную форму, то есть установившись раз навсегда. Полина выглядела очень невзрачной: небольшая, щуплая, бесцветная, с выражением усердия на лице. Говорила она задыхаясь, отрывисто, тихо и мало, но была безупречно, даже как-то рабски вежлива. Она появлялась в доме заказчиц бесшумно, словно вкрадываясь, выбирала для себя самый тёмный угол. Её присутствие замечалось не зрением, скорее слухом: шуршала выкройка, шелестел материал, звякали ножницы. «Ах, Полина, вы уже здесь?» Работая, она сливалась с фоном, растворялась в обоях, исчезала за швейной машиной. Если двигалась, то бесшумно, как мышь, не то гонясь за чем-то, не то спасаясь от чего-то, но никогда не медля на ходу. И вместе с тем движения её никогда не были неловки или неуклюжи – тут она имела грацию змеи или мыши: она не шла, не бежала, она плыла или катилась по полу, словно не ноги, а система колёсиков скрывалась под её всегда длинной и всегда чёрной, всегда. широкой юбкой. Казалось, тёмное облачко было прикреплено к ней, и она, по желанию, могла скрываться туда или возникать оттуда.

Странной была также и её манера преувеличенно и униженно благодарить при каждом получении денег, хотя плата, в общем, не представляла и половины того, что стоило затраченное время и труд. Несомненно, Полина превратилась в «загадочную личность».

Казалось, подобный феномен должен бы привлекать внимание любителей наблюдать человеческую натуру. Однако же Полина не удостоилась такого внимания. «Загадочная женщина» считалась интересной, если она при этом была ещё богата, или красива, или знаменита. Лишённая этих качеств, Полина не возбуждала ничьего любопытства.

Но, конечно, должна же была существовать и другая сторона её жизни, какая-то причина к этой, всё возрастающей в ней приниженности, к её необыкновенно развитой технике быть невидимой и неслышной, к её почти самоотверженному труду для богатых дам. Где-то был же центр опоры и тяжести всего механизма, какой-то моральный повод для приниженных поклонов её и всего поведения.

Первым и наиболее подходящим объяснением могла бы быть религиозность: отсюда безропотность, христианское смирение, служение ближнему своим трудом. Но Полина не имела никакого отношения к религии. Если она когда и входила в церковь, то единственно в качестве портнихи: расправить фату и шлейф невесте, накинуть шаль куме, подержать одеяльце младенца, опускаемого в купель, завернуть дрожащие плечи вдовы в меховой горжет. При этом никто никогда не замечал, чтоб она молилась или хотя бы перекрестилась.

Впрочем, никто и не пытался объяснить Полину, её просто эксплуатировали. С годами всё меньше обращая на неё внимания, клиентки постепенно забыли, что Полина, почти равная по рождению, была, уж конечно, равна по образованию, что она понимала всё, что – как секрет – при ней говорилось по-французски и по-немецки, и наблюдала, видела и понимала, возможно, и многое другое, что при ней, не стесняясь или не замечая её присутствия, говорилось и обсуждалось.

Головины выписывали свои одежды из столиц, и Полина приглашалась к ним только два раза в год: перед детским балом на Рождество и для приготовления маскарадных костюмов для бала на Масленицу. Таким образом и Варвара знала Полину. Хотя они и не обменялись ни одним словом, у Варвары осталось ни с чем не соразмерное неприязненное чувство к портнихе. Это было то неясное чувство отвращения, какое многие – и беспричинно – испытывают по отношению к паукам и змеям, безмолвным пожирателям жизней.

Глава XVII

В большую перемену Варвара была вызвана в кабинет начальницы гимназии. Полина находилась там уже около пятнадцати минут, и ей было объявлено, что от неё требовалось. Она, конечно, не возражала, но смиренно благодарила за оказанное ей доверие.

Варвару официально представили Полине. Затем Варваре было приказано по окончании учебного дня и её частных уроков направиться уже на новую квартиру, в дом Полины Смирновой. Перевозкой Варварина имущества было приказано заняться школьному сторожу, а заботой о сохранении её недвижимого имущества – священнику и учителю законоведения.