Все течет

И это был только первый параграф. А второй гласил:

«Он должен разорвать все связи с существующим общественным строем, с его условностями, традициями и всем, тому подобным».

И эта маленькая книжка, напечатанная где-то за границей, в подпольной типографии, стала той единственной собственностью Варвары, той её единственной вещью, которую она берегла для себя всю свою жизнь.

Глава XIX

Однажды вечером, в воскресенье, когда начали спускаться сумерки, Берта сказала Варваре:

– Сейчас мы пойдём на политическое собрание. Тайное, конечно. Ты наблюдай и молчи.

Был ветреный вечер начала осени. Варвара дрожала от волнения и от холода. Они шли молча, стараясь не привлекать ничьего внимания! Берта, в своём настоящем виде, не хромая, без очков, казалась Варваре новым человеком.

Был праздник, и пешеходы более, чем обычно, наполняли тротуары. Берта шла впереди, а Варвара – по её указанию – шла на несколько шагов за нею, чуть в стороне, не теряя её из вида, но в то же время как бы идя своим путём, не за Бертой.

Варвара догадывалась, о чём будут говорить на собрании. Город был взволнован недавним происшествием в местной тюрьме: жандармы избили трёх политических заключенных; среди них была одна женщина – студентка. Телесное наказание запрещалось законом. Город был взволнован и возмущён. Жандармов осуждала вся интеллигенция, без различия партий. Варвару удивило отношение Берты к этому факту. Она ожидала от неё негодования, а Берта сказала просто:

– Ого! То ли ещё случается в тюрьмах!

Варвара не знала, где будет собрание и куда они идут. Велико же было её изумление, когда Берта остановилась у дома доктора гимназии, в том месте, где когда-то она, Варвара, стояла с умирающим воробьём в руках. Берта сделала ей знак рукою: здесь! И они вошли.

Собрание проходило под видом празднования дня рождения хозяйки. М-ль Хиля, уже утратившая очарование прежней молодости, была нарядна и оживленна. Угощая чаем и тортом, она беспрестанно двигалась, неумолчно говорила о событии в тюрьме, и с таким возмущением, что то и дело откалывалась огромная бутоньерка на её груди, и она просила то одного, то другого из гостей пристегнуть её покрепче.

Появление Берты произвело заметное впечатление. Видно было, что именно её и ожидали. Но, к изумлению Варвары, Берта изменилась, став неузнаваемой. Она шумно здоровалась со всеми: «Товарищ, руку!» – много говорила, употребляя выражения вроде «по-бедняцки», «по-простецки», и многословно, горячо негодовала по поводу события в тюрьме.

У входной двери – по очереди – дежурили двое из гостей, контролируя приходящих. Все, кроме Варвары, очевидно, знали друг друга, и это, казалось, для них было не первое собрание. Варвара же знала немногих, и то по фамилиям только, но именно присутствие этих лиц вызывало в ней враждебное недоумение. М-ль Хиля, златовласый дьякон Анатолий, любитель западной культуры, Свинопасов, учитель древних классических языков и чистописания, знавший, что «всё проходит», парикмахер Оливко со своей замечательной булавкой в галстуке. Зачем они здесь? В «Катехизисе» Нечаева им не было места. Возможно ли допустить, чтоб эти люди решали чьи-либо судьбы? Тогда почему же нет Полины? До какой, значит, степени Берта не доверяла ей! И так удивительно было видеть Берту, поздравлявшую хозяйку с днём рождения, называя её «светлою личностью этого тёмного города».

Притихшая и даже как-то осунувшаяся, Варвара присела в самом тёмном уголку. Соседом её оказался молодой еврей Моисей Круглик, имевший в городе бесспорную репутацию гения. Её поразил его крайне рассеянный вид. Он, видимо, думал о чём-то своём и, казалось, не отдавал себе отчёта, где он находится и что происходит вокруг. Вынув записную книжку, он углубился в какие-то вычисления. Бросив любопытный взгляд, Варвара увидела, что это была математика, но в таком виде, в каком она ей ещё не встречалась. Привлечённая ею, она подвинулась ближе и, вытянув шею, следила за записью в книжке, но – увы! – напрасно. Она видела непостижимое. Вздохнув, она отодвинулась и стала вслушиваться в то, что говорилось на собрании.

Ораторы сменяли друг друга. Каждому отводилось десять минут. Речи были однообразны: «Товарищи, позор» и т. д. Их ложный пафос возмущал Варвару: каждый оратор любовался собою и своим негодованием по поводу события в тюрьме – и только. И они говорили с искусственным дрожанием в голосе, даже со слезой: «о, доколе? доколе?» – но все награждались шумными аплодисментами и восклицаниями: «Правильно, товарищ! правильно!» И у Берты тоже дрожал голос, и были слёзы, и она аплодировала. Фамилии жандармов – Кузьмин и Гденко – произносились со скрежетанием зубов, и Берта тоже скрежетала.

Митинг закончился ничем, то есть не было ни предложено, ни вынесено никаких решений, не предполагалось никакого действия. Доклад о «политических актах» сводился к тому, что прокламации были разбросаны во дворе (через заборы) электрической станции и во дворе городского училища. И с изумлением Варвара узнала, что последний подвиг был совершён мальчиком Камковым, сыном Фомы.

Митинг закончился под весёлые восклицания и общее довольство собой. Началась неофициальная часть: празднование дня рождения хозяйки.

Моисей Круглик, глубоко погружённый в свои расчёты, тоже наконец пришёл к какому-то заключению. Закрыв книжку, он ещё пососал немного свой карандаш, а затем и его положил в карман. Худое бледное лицо задвигалось мускулами, и Моисей тихо произнёс: «Да?» Рассеянно он взял руку Варвары и, сжимая её, произнес: «Нет?»

Варвара быстрым движением выдернула руку.