Перед бурей

Мы хватались за стены, за мебель, чтобы не упасть. Трясущимися руками подавал Иван военную шинель, отец не попадал в рукава. Всё кружилось, всё колебалось, всё шаталось вокруг! Спасены! Мы были спасены на месяц.

С гордо поднятой головой шагал мой отец в канцелярию: честный офицер! честный человек!

Едва закрывалась за ним дверь, нас покидали силы. Вопреки правилам поведения, Иван не стоял навытяжку, но в изнеможении опирался о стену и как-то всхлипывал от радости. Мать со стоном падала на первый попавшийся стул. Я бежала к ней, и, обняв друг друга, мы тихо плакали, не то от радости, не то от горя.

– Саша, Саша! – шептала мать. – Я лягу. Теперь я отдохну.

Я бережно укладывала её в постель.

– Посиди около меня, – шептала она, – дай мне твою руку. – И затем, как бы проваливаясь куда-то, засыпала могильным, каменным сном. Так она спала каждое пятнадцатое число.

Вы видите, чем была наша жизнь? Я рассказываю вам – и она властно встаёт передо мною: не забытая нисколько, горячая, страшная.

Теперь, уходя в клуб, отец иногда проверял, заряжен ли револьвер, затем запирал его в ящике стола, а ключ брал с собой.

Случилось всё как и должно было случиться. Судьба, наигравшись нами вволю, одним взмахом разрушила наш карточный домик.

Отец был уже около двух лет в должности полкового казначея. Я оканчивала гимназию. Мне шёл семнадцатый год. Было тринадцатое мая и пятница. Я готовилась на завтра к экзамену по физике. В ту ночь отец проиграл так, что уже невозможно было спастись: недоставало десяти тысяч. По традиции, карточный долг платился в течение суток. Надежды на выход не было. По тому, как отец шёл, по звуку его шагов, мать уже знала, что случилось. Она кинулась ко мне в комнату с криком: «Вставай скорей!» Она тянула меня за руку, и мы обе вбежали в кабинет. Отец сидел у стола. Он что-то писал. Горела лампа. В её свете лежал револьвер. Увидя нас, отец вскочил, но потом нагнулся над столом, чтобы подписать своё письмо.

– Падай на колени! Проси! – кричала мне мать, сама бросаясь на револьвер.

Я обхватила колени отца. Он выдернул револьвер из рук матери, приставил к груди и выстрелил, но неудачно: мы обе мешали ему. Он зашатался, упал, обливаясь кровью. Он не убил, он только ранил себя. На звук выстрела Иван вбежал без зова.

– Доктора! – кричала ему мать. – Не звони по телефону! Никому не говори… Это надо скрыть! Беги за доктором! – Она ещё помнила о приличиях, она ещё надеялась…

Мы стояли на коленях около отца. Хриплым, страшным голосом мать бессвязно умоляла его жить.

– Мы найдём… найдём деньги… ещё двадцать четыре часа… это вечность, вечность. Только живи! только живи… Я свою жизнь отдала для того, чтоб ты жил…

Прибежал доктор. Он нашёл рану неопасной для жизни, даже и не очень тяжёлой, уверил, что отец будет жив, сделал перевязку, дал снотворное и ушёл.

Потрясённый, разбитый, отец заснул. Мы с мамой остались спасать положение.

Отец жив – значит, долг должен быть уплачен в течение суток. Он проиграл в коммерческом клубе, этого невозможно было скрыть. При неуплате следовал офицерский суд, исключение из полка, из приличного общества, нищета и позор.

Я и мать, возможно, могли бы перенести всё это. Но отец? Мы знали, что он будет играть везде: дома, в госпитале, в тюрьме, в самой могиле. Мы знали, он опустится до игорных трущоб, и в падении нашем не виделось дна.

В полдень – самый ранний час для визитов – пришёл капитан Линдер. Вы его знаете. В наш дом, где было такое страдание, он вошёл как к себе, уверенно, со своей обычной манерой наглого, шутливого спокойствия, словно ему было известно какое-то заклятие и над ним одним была бессильна человеческая судьба. Мы обе вышли к нему: я поддерживала мать. С первых слов он объявил, что пришёл предложить мне «свою руку и сердце». Эти слова, его тон заставили меня насторожиться. Я мгновенно оказалась в полном, холодном, напряжённом самообладании, как бывает лишь в крайней опасности, при встрече с смертельным врагом.