Если бы эти чертовы индейцы были так же организованны, когда я ходил в здешнюю школу, может, у меня было бы больше поводов остаться.
Эта мысль меня рассмешила.
И я засмеялся.
И мой смех был единственным звуком во всем зале.
А потом я заметил, что единственным индейцем, который не повернулся ко мне спиной, был Рауди. Он стоял в другом конце зала. Стукал мячом, проводя его за спиной, стукал, стукал, как часы. И глядел на меня во все глаза.
Он хотел играть.
Он не хотел поворачиваться ко мне спиной.
Он хотел убить меня, глядя прямо в лицо.
И он рассмешил меня еще пуще прежнего.
Потом засмеялся и тренер.
А следом вся команда.
Мы смеялись, пока шли к раздевалке, чтобы переодеться.
В раздевалке я первым делом чуть не грохнулся в обморок. Я прислонился к шкафчику, чувствуя головокружение и слабость. А потом заплакал, стыдясь своих слез.
Но тренер точно знал, что делать.
– Это нормально, – сказал он мне, но обращаясь ко всей команде. – Если тебя что-то сильно задело, ты можешь заплакать. Но используй это. Используй свои слезы. Используй свою боль. Используй свой страх. Разозлись, Арнольд, разозлись.
И я разозлился.
Я еще злился и плакал, когда мы выбежали на разогрев. Я всё еще злился, когда началась игра. Я сидел на скамье, не ожидая, что меня выпустят поиграть. Я же всего лишь девятиклассник.
Но на половине первого сета с застрявшим на десяти очках счетом тренер послал меня в игру.
Едва я выбежал на поле, кто-то швырнул в меня четвертак. И ПОПАЛ ПРЯМО в ЛОБ, МАТЬ ЕГО!
Пошла кровь.