– Добились, я знаю. В этом вы тоже с ним похожи.
– А в чем еще? – Она подалась вперед. – В чем еще мы были похожи с Артемом Морозовым? Исаак Моисеевич, мне важно знать!
– Почему?
– Потому что я ничего не помню.
Он посмотрел на нее долгим, полным раздумий взглядом, а потом, ни говоря ни слова, вышел из кухни. Мирослава расстроилась и растерялась. Она оказалась не готова к тому, что самый главный ее вопрос останется без ответа. Будто бы из книги ее жизни вырвали страницы на самом интересном месте. Вырвали и сожгли, а пепел развеяли со смотровой площадки Свечной башни. Прямо над Горисветово развеяли. Но судьба в лице Исаака Моисеевичи вдруг вернула ей недостающие страницы. Одну единственную страницу. Точнее листок бумаги.
– А теперь узнаете?
На стол перед ней лег карандашный рисунок. Очень точный, очень графичный, очень знакомый… Это был ее рисунок. С него на Мирославу смотрел улыбающийся вихрастый перень, светлоглазый, тонкокостный, уже не ребенок, но еще и не взрослый. Она уловила ту самую тонкую грань, когда детство встречается с юностью. Она уловила ту нежность, почти страсть, с которой тонкие пальцы сжимают гриф скрипки. И нездешний туман во взгляде она тоже передала с убийственной точностью. Да, она была талантлива. Когда-то давным-давно…
И в душе колыхнулось что-то такое… непривычное, а из-под запертой двери, ведущей в каморку с ментальным хламом, хлынул чистый белый свет…
– …Мира, мне уже надоело! – У него звонкий, но уже ломающийся голос и широкая улыбка, говорящая о том, что ему не надоело. Нисколечко не надоело! Просто хочется с ней поговорить.
А ей хочется, чтобы он играл. Вот эту прекрасную сонату, название которой она уже забыла, но мелодию не забудет никогда.
– И мне тоже надоело, Мира! – В плечо толкают не зло, но ощутимо. – Давайте бегать, пацаны!
Лёха всегда называет их вот так «пацанами», не делает скидок на то, что Мирослава девочка.
– Потом, Лёха! – Она дергает плечом, сбрасывая его лапу. Тоже не зло, но ощутимо. Ей хочется дописать этот портрет и хочется, чтобы Тёмка доиграл эту свою сонату. Бегать ей тоже хочется, но потом, когда спадет наконец этот невыносимый зной.
– Когда – потом? – Лёха не сдается, он вообще по натуре победитель. Не то что они с Темкой.
– Вечером! – отвечает за нее Тёмка. – Мы будем бегать вечером, Лёха!
– Вечером у нас прятки! – Вечером у них прятки, а в Лехином голосе – нетерпение. – Прятки в Свечной башне! Вы что, забыли, пацаны!
Они не забыли. Они хотят в башню, но не хотят играть в эти дурацкие прятки, которые придумал Лёха. Или не Лёха? Или за Лёху уже все придумали?..
Эти мысли уже ее, взрослой Мирославы, способной не только слушать и видеть, но и анализировать. Откуда вообще взялась эта идея с прятками?! Кто вложил ее в Лехину голову?
– Завтра! – Тёмка бережно откладывает скрипку в сторону, ласково гладит кончиками пальцев ее полированную поверхность, а Мирославе хочется, чтобы точно так же он погладил ее по щеке. Это незнакомое и щекотное чувство. Это то, из чего могло бы родиться нечто большее, будь у них чуть больше времени, будь у них выбор…
– Сегодня! – Лёха хмурится и бычится. Он крупный, на голову выше Темки и на две головы выше Мирославы, но сейчас он похож на обиженного маленького ребенка. – Я хочу сегодня!