Перед обедом, отец заставил Ваньку стаскивать снопы по десяткам, а перед самим обедом отец сложил снопы в десятки, чтоб количество нажатых снопов легче было сосчитать и снопы на случай дождя не проросли бы.
Настало время обеда, жнецы устало расселись в тени под телегой. Ели щи из свинины, ели картошку с огурцами, наверсытку забавлялись пирогами с молоком.
Безлошадные люди, которые пришли в поле на жнитво пешком, и жавшие рожь поблизости от колодезя, стараются обедать около воды. Родник холодной воды у колодезя собрал около себя немало жнецов на обед. Здесь обедала и семья Крестьяниновых, с дедушкой во главе. Степенно и cмиренно, хлебали мясные щи, ели кашу, лакомились ватрушками.
Не успели как следует рассесться на луговине – дедушка щёлкнул ложкой Анке по лбу.
– За что, дед? – обиженно и недоумённо спросила Анка,
– Так, за дело! Знай приличие! Не садись мандой к часовне
– А я и не заметила, – робко оправдывалась Анка.
– Будешь замечать, и помнить! – строго проворчал на неё и отец.
– Да и вообще, перестань карячиться-то, что топыришься! Закрой своё лоно. Здесь ведь не дома за столом, здесь поле! – с грозными укорами обрушился на Анку дед.
Алёшка с Мишкой, подавляя в себе безудержный смех, уткнувшись в траву, приглушённо хохотали, вздрагивая всем телом, но смеяться в открытую боялись, как бы не натащить на себя злобу от дедушки и от отца.
Обедать к колодезю притащился и Николай Ершов со своей бабой. Они уселись у самого родника и обедали всухомятку, прихлёбывая холодной водичкой из родничка. Недолог обеденный перерыв на жнитве, а всё же находится время для общей беседы. Любители поговорить находят время побалагурить, рассказать о том, что сами знают, и кое-что наслушаться от людей.
Собравшимся около родника людям, держа речь о пище, Николай пространно разглагольствовал:
– Есть яйца, у меня нервов не хватает! Будешь их лупить, а белок совсем с скорлупой отстаёт и от яйца! Один пшик остаётся и становиться есть-то нечего. Яйцо-то всего-то с детский кулачок, а тут и вовсе жамкнуть нечего. Так, что лучше без яиц обходиться. Да и всего-то яйцы – не еда, а одно безделье, – оправдывая своё скудное питанье на жнитве, словословил перед людьми Николай.
И вытолачивая из стручка недоспелый горох, он продолжал:
– Я вот, частенько, задумываюсь над таким вопросом: как бы придумать, чтоб человеку поменьше хлеба на пропитание требовалось? А то вот, каждое лето жнём, молотим, мелем, запасаем немало зерна и муки себе на корм. Я об этом думал, думал, а лучшего не придумал, как только обратно в материну утробу залезть. Вот где благодать-то – беззаботно лежи в тёпленьком местечке и полегоньку потягивай, через пуповину соки. Не знай как вы, а я хорошо помню, как у маминьки в брюхе проживал. Покойница не обижалась на меня, что я целых девять месяцев отсиживался там и соки её тянул. Признаться, честно я хорошенько-то и не помню, тянул ли я соки, или так само собой, дело обходилось. Только, вот, жаль, что срок мой природой отведён, отсиживаться там. С напускной деловитостью закончил Николай и вставая с лужка, проговорил:
– Пойдём, Ефросиния, загон дожинать.
После короткого послеобеденного отдыха, не дождавшись, когда спадёт жара, жнецы снова с серпами в руках и снова штурмуют слегка колыхающуюся рожь, терпя и перемогая боль в беспривычно наломленной в наклоне над серпом спине. Солнце, едва свалившись со своей наивысшей точки своего пути на небе, бесщадно палит согнутые коромыслом спины жнецов, колит наклонённые над серпом головы, и всё, что не укрыто от его жгучих лучей, а надо жать и жать. Жнецы изнывая от жажды, у каждого во рту нетерпимая сухмень, языку не хватает влаги. Через сцепленные зубы, в рот невольно втягивается сухой воздух, еще сильнее суша язык.
Больше всех, томился и страдал от палящих лучей солнца, Санька. Он прямо-таки изнывал от усталости, боли в спине, он непривычки, то и знай, подходил к телеге – прикладывался к бочонку с квасом и долго пил. От натуги, у него всю спину изломало. От нетерпимой жарищи по всему телу тёк надоедливый пот. Он больше стоял, чем наклонялся над серпом. Он стал отставать от остальных жнецов. Его постать несжатой ржи, языком выдалась назад. Минька с Манькой стали подтрунивать над ним: «Саньк ты остаёшься «на козе», а это позор для жнеца». Изнемогая от зноя, Санька сняв с себя рубаху попробовал жать нагишом. Надоедливая муха безотвязно стала садиться на его голую спину и больно кусать. Санька неоднократно старался изловить муху, но она каждый раз, улетала и садилась на раскалённую спину. От нетерпимо жгучего солнышка кожа на спине Саньки покраснела, спину заломило, в пояснице еще сильнее заныло. И Санька, совсем обессилев, размяк. В завершение всех неприятностей, Саньку постигло и еще одно несчастье: после обеда он встал жать не на своём месте и серпом порезал палец мизинец на левой руке. Хлынула кровь. Бабушка Евлинья, пожурила Саньку;
– Не надо было вставать «на чужое» место! Ты «пережал руку», вот и обрезал палец-то. Так всегда, со всеми бывает, кто во время жатвы, переходит на другое место. Сорви листок подорожника, приложи к ранке-то. Тряпочкой перевяжи палец-то, вот кровь-то и перестанет течь, – посоветовала она Саньке.
Санька так и сделал. Болезненно морщась, сдержанно кряхтя, от боли, Санька чаще стал нагибаться над серпом, с осторожностью ширкал им, с натужью собранные в горсть, колыхающиеся стебли ржи.
ebooksa