Сердце бройлера

22
18
20
22
24
26
28
30

Разбитый радикулитом Пескарев ругал матерными словами судьбу за то, что она лишила его возможности подняться выше этажом к Насте (эк гуляет, сволочь!) и оттянуться там на полную катушку. Интересно, кто это так расстарался? Пескарев, каркая, прыгал по своей квартире, а жена кричала ему:

– Куда? Куда тебе? Ты погляди на себя! Куда тебе еще пить?! Смотреть страшно!

Пескарев с ненавистью смотрел на спутницу жизни и орал:

– Страшно – не смотри! Шампанского – душа горит!

– А разнесите-ка жильцам по две бутылки! – приказал в это время Гора. И не успел Пескарев сжечь душу дотла, как звякнул дверной звонок.

– Кто там? – прильнула супруга к глазку – в глазке фигура, две руки, в руках по бутылке.

– Не обошли! Не обошли стороной! – прошипел Пескарев. – Чего ждешь? Отворяй!

В дверном проеме возникли две золотоглавые бутыли. Пескарев взвыл от радости, жена взметнула обе руки, но успела перехватить лишь одну бутылку. Другую бутылку перехватил Пескарев.

Гремибасов с Горой в два часа ночи пили шампанское на брудершафт прямо из бутылок. Выпили, крякнули, поцеловались, с восторгом взглянув на всех.

– Где бокал? Налейте мне! – загремел Гора. – За верных жен! В них больше пылу!

– А мне неверные – так больше по душе! – пропел Гремибасов.

– Неверная – кадушка огурцов! За верных, самых верных жен! За Настю!

– Постой! Так Настя же одна?! – речитативом воскликнул Гремибасов. – Насколько знаю, таковой была!

– Была! Да перестала! Теперь мне спутница до гробовой доски!

Гремибасов с Горой, осознав, каким высоким штилем они только что изъяснялись, воскликнули: «Все слышали?!» – и обнялись, уронив друг на друга слезу. И так, обнявшись, не сговариваясь, грянули:

Вот мчится тройка почтовая

По Волге-матушке зимой,

Ямщик, уныло напевая,

Качает буйной головой.

Душу вывернули они наизнанку. Гремибасов пел – не чета всем народным певцам, а Гора – ревел, как трижды народный артист. Когда они вытянули «О чем задумался, детина?» – одиноких граждан на ночном перекрестке взяла оторопь, а жильцов дома, не примкнувших к загулу, смертная тоска. Цыгане то ли пели, то ли плакали навзрыд. Седой цыган Миша порвал струны на гитаре и бил ладонями по голенищам и об пол. Настя поняла, что такой ночи в жизни ее больше не будет. Да ни у кого больше не будет! Это, кажется, чувствовали все. И все пели и плакали в голос. В голос русской безумной страсти – не к кому-то конкретно, а к жизни вообще. Страсти, которая хоть раз в жизни, да захватит каждого!