Сердце бройлера

– Мы все бутыли… в погребах у Бога… у каждого свой вкус… своя терпкость… свой градус… свой аромат… там стоим мы… наполненные до краев… в холоде и темноте… до поры до времени… покрываясь пылью… до той поры… когда нас возьмут… встряхнут… выбьют пробку… или отобьют горло… и мы пенясь… или густо как масло… изольем свою жизнь… и испивший нас… скажет «Хм!»… и будет какое-то время… нами слегка опьянен… Настя, Настя, что же ты наделала?!

***

Вечером Гурьянов нашел Суэтина на том же месте у реки. Алексей, как ни странно, протрезвел и был печален.

– Перебрал? – насмешливо спросил Суэтин. Сам он вздремнул и даже проголодался. Мысли о Насте стали похожи на голубое небо с тучкой вдали.

Гурьянов молча вздохнул.

– Барышень что же не взял?

Гурьянов прошелся по родословной барышень, завершив стандартной присказкой: «Прости меня, господи!» Вечер душный. Комаров в этом году на удивление мало. Одинокий писк даже приятен. Особенно, когда прерывается резким шлепком. Чем-то напоминает звук излетающей из камикадзе души.

Одновременно взошли две луны – на небе и в реке, причем в реке луна более яркая и естественная. Суэтин вспомнил, что и в луже небеса кажутся более чистыми и высокими, и подумал, что небо по-настоящему можно увидеть не тогда, когда пялишься в него, а когда краем глаза, замирая, охватываешь вдруг всю его громаду в луже, в чьих-то глазах, в собственной душе. Вспомнил он и рисунок на стене, неизвестно кем и когда нарисованный, напоминающий игральную карту. Белый собор на берегу спокойного озера зеркально отражается в воде. То, что луна в реке казалась более яркой и естественной, лишний раз свидетельствовало скорее в пользу земной, нежели небесной, красоты. Но по здравом размышлении все же ясно, что земной красоты не было бы без красоты небесной.

Похоже, об этом же думал и Гурьянов. Иначе бы они оба не молчали об одном и том же. Говорят обычно тогда, когда говорить нечего, а небесной красоте негде отражаться.

– Как тебе хайку? – спросил Гурьянов. – Я недавно открыл их для себя. Чтобы понять чужую культуру, надо понять ее в малом. Вот. Так и не понял я, где раньше взошла луна: на небе или в реке?

– В душе, – ответил Суэтин. – В душе не взойдет – и на небе не увидишь.

– Душа и есть небо, – изрек Гурьянов и сам удивился прозрачности своей мысли. – А если вот так? То ли из воды луна поднялась на небо, то ли с неба луна пустила луну по воде.

– Это уже не хайку. Цезарь хорошо сказал: «Пришел. Увидел. Победил». Вот это хайку! «Мне бы так», – подумал он о Насте.

– У меня сегодня, Женя, тоска на душе. И, похоже, не одна. Две, как луны.

– Тогда понятно. Вторая – моя. Если я сейчас разденусь, залезу в воду, переплыву на тот островок, там коряга, вскарабкаюсь на нее, – сказал Суэтин, – между нами будет течь река, но мы с тобой будем одинаково воспринимать этот вечер и все равно останемся…

– Друзьями не разлей вода – хочешь сказать?

– Да, я это хочу сказать. Знаешь, иногда надо фиксировать свои мысли словами, особенно если они хорошие. В математике без этого немыслимо.

Гурьянов запустил в сторону островка камень по воде. К теще на блины. Тот долго прыгал, всё мельче-мельче, чаще-чаще, как перед всяким концом, и исчез в тени берега.

– Зафиксировал, – сказал Гурьянов. – Сонетом. Кстати, это расстояние камень может преодолеть всего в три касания. Это и будет хайку.

– Зачем? – спросил Суэтин. Взял камень и запустил его что было сил к противоположному берегу. – Пожалуйста – моностих.