Но пойдем дальше. В общих чертах я вам обрисовал, что такое абсурдный мир и абсурдный человек, по Камю. Ну, конечно, очень примерно. Теперь давайте обратимся к образу Сизифа. К, собственно, мифу о Сизифе в «Мифе о Сизифе». Это там заключительная итоговая главка. И обобщающий образ абсурдного человека.
Это очень многослойный, многоаспектный образ. Давайте посмотрим, что же за ним стоит. Тут можно снимать пласт за пластом. Самый поверхностный пласт – политический. Сизиф как образ сопротивления (или Сопротивления – с большой буквы и в конкретно-историческом смысле). Да, вроде бы надо подчиниться, нацизм не победить, разум говорит: сдайся!. Но надо бороться, даже против логики разума. Сопротивление оправданно, даже если оно противоразумно. Потому что и в мире, и в человеке есть что-то несводимое к разуму (например, человеческое достоинство). И, конечно, этот антифашистский, антинацистский, сопротивленческий смысл «Мифа о Сизифе» все в 1942 году сразу считывали, воспринимали.
Давайте вспомним вообще, что это за Миф о Сизифе в истолковании Камю. Как Камю понимает этого древнегреческого героя? Он говорит, что Сизиф был жизнелюб (как сам Камю). Страстно любил жизнь и презирал богов. Постоянно шел против их воли и, как вы помните, однажды даже Смерть победил. Когда за ним явилась смерть (Танатос), он сумел ее заковать. И пока Боги не прислали Гермеса (или кого-то еще из богов, точно я не помню), чтобы освободить Смерть, Смерть была в заточении у Сизифа. И никто на Земле не умирал тогда. В общем, Сизиф, как настоящий герой абсурда, жил в здесь и в сейчас, жил имманентным и отвергал все трансцендентное (волю богов и небес) и противостоял небытию. Но, когда уж он действительно умер, тут боги, как вы понимаете, «оторвались» по полной программе и, как вы знаете, наказали его серьезно, от души!
А теперь давайте вдумаемся, прежде чем продолжим интерпретацию образа Сизифа. А в чем, собственно, ужасный трагизм Сизифа? В том, что он катит камень в гору? Нет. В том, что его камень неизбежно упадет с вершины? Тоже нет! А в том, что он заранее знает, что камень упадет. Вот в этом самая суть трагизма. Потому что природа – это ведь тоже тот же Сизиф. Весной все зеленеет, оживает, распускается, а мы знаем, что осенью все умрет, все осыпется, все это хрупко, эфемерно и недолго и обречено смерти. Как писал Василий Андреевич Жуковский:
Природа тоже расцветает… Природа – тот же Сизиф: расцветает весной, чтобы умереть зимой. Природа умирает и возрождается – и снова умирает, как и Сизиф. Все эти циклы: жизнь – смерть. Но почему в природе нет трагизма, почему природа так гармонична? Потому что в природе нет самосознания. Мы можем завидовать кошкам, деревьям, птицам. Они гармоничны, они самотождественны, они все здесь. Они живут только в настоящем. Они не думают о будущем, не знают о смерти. Они не ставят вопроса: зачем? Может быть, они счастливы! Может быть, они прекрасны. Но нам, людям, это вовеки недоступно. Трагедия начинается не там, где падает камень, а там, где человек, который катит этот камень, знает, что он неизбежно упадет. То есть жить, зная о смерти, – вот тут трагедия. Из вопроса «Зачем жить, если я умру?» рождается все человеческое. Если бы мы не знали о смерти, не было бы ничего человеческого, ничего экзистенциального.
Но давайте продолжим работать с образом Сизифа. Поверхностный пласт, как мы уяснили, политический. Сизиф как символ Сопротивления вопреки всему, вопреки очевидности, вопреки коллаборционизму и оккупации. Более глубокий пласт носит социалистический, социальный, революционный характер. Сизиф – образ рабочего. Символ отчужденного труда. Работник, который стоит у станка и постепенно превращается в кретина, который занимается таким вот конвейерным, фордистско-тэйлористским бессмысленным отчужденным трудом. Сизифовым трудом. Мы все с вами примерно понимаем, о чем здесь идет речь. Труд безрадостный, труд несвободный и принудительный, труд бессмысленный, труд рутинный. То есть Сизиф как трудящийся. Тут ставится проблема отчуждения в труде, столь ярко поставленная Марксом и прекрасно выраженная в скульптурах Родена. Это более глубокий пласт, менее очевидный. Но Камю о нем говорит прямым текстом.
Но есть еще третий, более глубокий, метафизический пласт. Более глубокий, чем Сопротивление нацизму или отчужденный труд в капиталистическом товарном обществе. Этот аспект понимания Камю образа Сизифа вскрывает то, о чем я уже как-то упоминал в начале курса, – сокровенную близость экзистенциализма и стоицизма: двух великих философий эпохи конца человеческих культур – античной и современной. Это, как вы понимаете, Сизиф как метафора человеческой судьбы. Сизиф – это человек в мире абсурда. Обреченный на муки, смерть и бессмыслицу – и противопоставляющий этому сопротивление, Бунт, в котором рождается человеческий смысл. Знать, что умрешь, и все-таки катить свой камень. Зажигать свечу во мраке, зная, что она потухнет. Не быть Богом, но становиться на место Бога, взваливать ответственность за мир. Зная, что в конце крах. Это – Бунт в самом широком смысле этого слова. Как писал Константинос Кавафис (великий эллинский поэт-экзистенциалист начала ХХ века) в стихотворении «Фермопилы»:
Завершая разговор о первом, «абсурдном» цикле произведений Камю, я хочу еще два слова сказать о повести «Посторонний». (Ее первым наброском была повесть Камю «Счастливая смерть».) Она является прекрасной художественной иллюстрацией к теме абсурда, абсурдного мира и абсурдного человека. Можно взять и рассмотреть в том же качестве пьесы «Недоразумение» или «Калигулу», но я возьму «Постороннего».
Главный герой повести – Мерсо. Он человек предельно отчужденный. Его своеобразие в том, что он ясно и честно видит бессмыслицу мира. Мы все с вами живем в мире каких-то иллюзий. Мы воображаем: травка для нас, солнышко для нас, птички для нас, мир для нас. А главный герой «Постороннего» видит мир как он есть. Без вот этого успокоительного и обманчивого фильтра «смысла», который мы обычно вносим от себя в этот мир. (Об этом есть кроме «Тошноты» Сартра замечательный рассказ Владимира Набокова «Страх», в котором герой вдруг в один ужасный миг увидел мир в его обнаженной бесформенности.) И Камю так как раз и описывает его речь.
Он начинает повесть так: «Сегодня умерла мама… или вчера, я точно не помню…»
Он ходит на работу без смысла. У него умерла мама, а он ничего при этом не чувствует. У него есть какая-то любовница, с которой он занимается сексом. Она к нему постоянно пристает с вопросами: «Ты меня любишь? Женись на мне!», а он говорит: «Да нет, не люблю. Но, если хочешь, женюсь». Ей хочется каких-то чувств от него, хочется какой-то осмысленности, какой-то общепринятой лжи, а у него нет никакого смысла и никакого желания лгать. Он такой предельный тип человека, который видит мир в его бессмыслице. Идеальный герой абсурда. Если хотите его представить, прочитайте «Постороннего». Это с одной стороны. И тут возникает еще очень важная тема: равнодушной природы. Природы, которая совершенно чужда человеку. И так же, как бессмысленно-честно живет этот Мерсо, – отстраненно, ничего не чувствуя, не имея никаких смыслов, какие обычно люди имеют и привносят, не имея иллюзий, которые люди питают в отношении этого мира, хотя бы любовницы, в отношении мамы. Так же случайно, абсурдно, беспричинно он убивает на пляже араба. Его судят. Но судят не за убийство араба, потому что, сами понимаете, это Алжир, колония – расизм, колониализм; араб – это «не вполне человек», и ему, Мерсо, ничего плохого бы не сделали за убийство. А судят его за то, как он себя ведет. Вызывающе, нарушая все иллюзии и приличия. Начинается рассмотрение, говоря отвратительным советским языком, «морального облика» Мерсо. Начинают разбираться – и выясняют, что вот такой он аморальный человек. Глазами Мерсо показано лицемерие окружающего общества. Он как бы вскрывает правду о бессмыслице этого общества.
И в нем воспринимают опасного человека. Не потому, что он кого-то убил, а, кстати, убил он тоже непонятно почему; когда его спрашивают, он отвечает: «Потому, что была жара». Опять жара, солнце! Природа каким-то непостижимым роковым образом вмешивается. Причина это или не причина для убийства? Мы не знаем. Мы совсем ничего не знаем – ни о мире, ни о себе. Судят его не за убийство, а вот за эту откровенность, честность, за то, что он, как малыш в сказке Андерсена, говорит, что король-то голый. А от него все требуют какого-то смысла. Любовница требует, чтоб он ее любил. Или хотя бы говорил, что любит. Священник приходит, начинает ему говорить, чтоб он исповедался, покаялся. Чтобы он поверил, или хотя бы сказал, что верит. Сделал вид. Как все делают вид, что любят и что верят. А Мерсо не как все.
Мерсо – это такой философский идеальный герой, который отстранен от всего, отчужден от всего. Который вскрывает неправду и бессмыслицу окружающего мира. И за это несет кару – принимает смерть. И тут, конечно, его (Камю) ожесточенная полемика с христианством присутствует, как всегда. Христианство рассматривается как ложь, лицемерие, обман и слабость.
«Посторонний» – замечательная повесть Камю. Почитайте ее, чтобы лучше прочувствовать мир абсурдного человека. Но и пьесы не хуже. И сходите в театр (например в «Театр на Юго-Западе»): там отлично поставили пьесу «Калигула». Тоже следует посмотреть. Не пожалеете!
Бунт прямо вырастает – уже в «Мифе о Сизифе» – из абсурда. Ответ на мир абсурда: бунт. И вселенная бунта раскрывается в поздних произведениях Камю.
Но прежде, чем мы обратимся к «бунтарскому циклу», нам надо задержаться ненадолго на очень маленьком и важном произведении – «Письма к немецкому другу».
Это четыре небольшие статьи, которые были напечатаны Камю в газете Combat, подпольной газете, и они стали манифестом французского Сопротивления, где он пытается что-то противопоставить на духовном уровне нацизму.
Камю здесь обращается к некому виртуальному «немецкому другу», выдуманному персонажу, с которым они с Камю начинали с одного – с Ницше. С того, что Бог умер. Исходная точка для «немецкого друга» и для Камю одна: «Бог умер». А, как вы помните по Достоевскому, «если Бога нет, то все дозволено». И «немецкий друг» сделал из события «смерти Бога» все свои выводы. Законы джунглей – бей, души, дави! Все позволено – и концлагеря. Он стал нацистом. И Камю очень важно что-то противопоставить этой почти безупречной логике. Если мир обессмыслился, если Бога нет, действительно ли все позволено? Действительно ли отсюда с неизбежностью вытекают законы джунглей, концлагеря и моральный релятивизм?
Камю выстраивает тут очень интересную и затейливую логику. Он говорит (цитирую почти дословно): «Я по-прежнему считаю, что в этом мире нет никакого высшего смысла. Но все-таки в нем есть что-то, что смысла взыскует. Это человек». И от этого все меняется!
Потому что мир и так изначально бессмыслен. Зачем же усугублять бессмыслицу? А вот человек, который ищет смысл, является некой редкостью и ценностью. Поэтому только человек и люди вместе могут этот смысл вносить. Камю пытается на этом выстроить новую этику, опять напоминающую нам о гностиках и стоиках. Этику братства, солидарности, сопротивления мировой бессмыслице, этику выхода из своего одиночества. Когда люди зажигают в ночи мира свои свечи вместе.
ebooksa