“Собаньский, шляхтич вольный
Хвала и честь тебе, свободы чадо!
Вперед ему треть жалованья выдать…”
Здесь явный комизм ситуации: возвышенное “свободы чадо” преспокойно соседствует с низменной “третью жалованья”. Но соположить их может явный циник.
Во время разговора с Мариной, когда обнаруживается, что ему нечем клясться, ибо за ним ничего не стоит, Самозванец окончательно решает соединить себя с инфернальным, демоническим, виртуальным миром, именно этому посвящен уже рассмотренный нами монолог – “Тень Грозного меня усыновила”.
Одним из ключевых слов в нем – “игра”:
Отныне Самозванец безвозвратно ввергается в призрачный мир “кровавой игры” и абсолютной лжи. Его не просто усыновляет тень Грозного, он сам становится тенью царевича Димитрия, а также – своей собственной, отрекается от своей личности. И, как тень, как призрак, Самозванец оказывается неуязвимым: если Годунов терзается муками совести и испытывает раздвоение, то Лжедимитрий он оказывается внутренне целостным и непротиворечивым, его не может мучить внутренняя неправда, ибо он пропитан ею. Он чувствует свою силу в абсолютной лжи и понимает, что она востребована окружающим его обществом, ибо место правды заняла польза:
Казалось бы, сравнение Наполеона с Самозванцем хромает одним существенным недостатком: Наполеон не выдавал себя за другого. Однако, слово Самозванец может обладать и другим значением и прочтением – само призвавшийся, сам себя призвавший.
И с этой точки зрения Наполеон может быть назван самозванцем.
Пушкин напряженно думал над этим вопросом, что и отобразилось в стихотворении.
Сама по себе постановка вопроса – зачем ты послан был, и кто тебя послал – весьма значима. Здесь мы наблюдаем ту же колеблющуюся двусмысленность, ту же бескоординатность, что и в реплике Пушкина – спасенный ли царевич, иль некий дух во образе его. Однако, конечная оценка Самозванца (и соответственно, типологически связанного с ним Наполеона) недвусмысленна: реплики «народ в ужасе молчит», народ безмолвствует» в ответ на призыв кричать «Да здравствует царь Димитрий Иванович» говорят за себя. На глазах у потрясенного народа рушится красивый миф о добром, благостном “царевиче”, чудесно спасенном от гибели, идущем с “любовью, миром”. “Московские граждане” увидели в нем те же черты, что и в Годунове – жестокость, прагматизм, а главное – ложь, и поняли, что они стали жертвой грандиозного обмана и заложниками безблагодатной власти, куда более циничной, неправедной и безбожной, чем прежняя. Пока народ бессилен что-либо изменить, но это “безмолвие” является грозным предупреждением Самозванцу и предвестием его скорого падения, а также – новых потрясений для России.
Следующий этап переосмысления Наполеона связан с принципиальным неприятием поэтом все усиливающегося преклонения перед Наполеоном как перед сильной личностью. В двадцатые-тридцатые годы в Европе возникает еще один вариант апологетического
За этими словами просвечивает любимое выражение Наполеона – chair de canon – пушечное мясо. Прозаическим комментарием к этим поэтическим строкам могло бы стать высказывание Пушкина об огромных военных наборах императора: «Наполеоновская конскрипция производилась при громких рыданиях и проклятиях всей Франции». Заметим, что и Стендаля тревожила тема «пушечного мяса», он называет точную цифру: «80 тысяч солдат в год достаточно, чтобы давать четыре больших сражения» (VI, 60).
По нашему мнению, с обобщением «Мы все глядим в Наполеоны» может быть также связан образ современного человека в седьмой песни Евгения Онегина.
В этом образе угадываются черты Наполеона: его бессердечие, жестокость, цинизм и неразборчивость в средствах, мечтания о мировом господстве, действительно значительный, но озлобленный ум, направленный на разрушение, и бешеная активность, кончившаяся ничем[191]. Однако, описанный Пушкиным характер в значительной мере соответствует человеку последних времен, охарактеризованном в Первом послании апостола Павла к Тимофею: «Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся. Таковых удаляйся». (1 Тим. 3, 1-5). Соответствие созданным Пушкиным стихотворного портрета современного человека апостольскому пророчеству о нравах предантихристова времени вкупе с замечанием «мы все глядим в Наполеоны» дает нам основание считать, что именно человека наполеоновского типа Пушкин считал типичным для своей эпохи, а также то, что образ Наполеона-антихриста не утратил для Пушкина своей актуальности во второй половине двадцатых годов и является одним из ведущих лейтмотивов Наполеоновской темы в романе Евгений Онегин.
Для последней модификации пушкинского
По наблюдению Ю. М. Лотмана, в картине интерьера кабинета Онегина запечатлены некоторые черты кабинета Чаадаева. К этому можно было бы добавить, что статуэтка Наполеона – реалия большинства кабинетов интеллигентного человека эпохи. Вспомним красноречивое свидетельство П. А. Вяземского в статье Новая поэма Э. Кине «Наполеон», помещенной в «Современнике» № 2. Критикуя поэму Кине за напыщенность и высокопарность, он в то же время пишет: «После Ночного смотра Зейдлица я не знаю ни одного поэтического изображения Наполеона, которое было бы разительнее простотою и верностью своей. Это не богатая картина великого художника, не Вандомский памятник: нет, это живая литография для всенародного употребления, чугунная настольная статуйка, в маленькой шляпе, в сюртуке, с руками, сложенными крестом на груди. Ее неминуемо встречаешь в каждом кабинете любопытного и мыслящего современника, или на камине щеголя как вывеску умения его убрать свою комнату по требованиям новейшего вкуса»[193]. Характерно, что в описании Вяземского превалирует интонация восхищения, у Пушкина же – явный негативный оттенок. Примечательно, что первоначальный вариант (в черновиках) «И кукла медная герою» был заменен на окончательный «И столбик с куклою чугунной» (VI, 147). Слово «герой» исчезло, а медь, звонкий металл славы, заменен на тяжелый, неподвижный чугун. Сама замена металла не случайна, во-первых она связана с артиллерийским прошлым Наполеона, с чугуном пушек и орудийных ядер и с одним из эпизодов возвышения Наполеона – расстрелом роялистского мятежа из пушек в 1795 году, когда он без всяких сомнений и угрызений совести[194] поставил батарею, которая выкосила несколько сотен человек. Во-вторых, чугун типологически связан с идеей железного века, в 1824 году Пушкин напишет в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом:
Образ железного века присутствует также в образе железного царства в книге пророка Даниила (см. ниже) и как раз после него настанет то царствие, которому не будет конца, то есть царство Христово, которое, как известно, должно прийти после краткого правления Антихриста. Ассоциации с книгой Даниила тем более возможны и законны, что в церковных песнопениях тот золотой кумир, который поставил царь Навуходоносор (Даниил, 3 глава: см. ниже), называется «столп злобы богопротивныя», соответственно, возможны связи – столп – столбик.
Теперь, перейдем к образу «куклы». Образ «чугунной куклы» может быть рассмотрен в свете идей Р. Якобсона о важной роли статуи в поэтической мифологии Пушкина[196]. Между тем, на наш взгляд, кукла (образ из VII главы Евгения Онегина, законченной 4 октября 1828 г.) оказывается важным связующим звеном между двумя мифологемами, статуи и императора, романтической и новой («буржуазной») стадиями развития антибонапартистского мифа[197]. Важно и то, что кукла своей простотой, лаконизмом деталей соответствовала мифологизированному образу, создаваемому самим Наполеоном, и столь широко используемому массовым романтическим сознанием. В то же время представление о Наполеоне как о буржуазном человеке, одновременно прагматике и авантюристе, начинает одновременно распространяться как в Европе, так и в России. Но, если говорить о реалиях «железного, девятнадцатого века», то нельзя забывать, что, во-первых это – эпоха, склонная к системности и механичности, зачастую человек в ней – не более, чем винтик в государственной или военной машине. Во-вторых, девятнадцатый век все более стремится разъединить власть публичную и власть реальную, сделать короля или президента не более чем марионеткой в руках опытных кукловодов[198]. В связи с этим естественно возникает ассоциация с кукольным театром и марионетками – с куклой движущейся, во-вторых – если пользоваться представлениями о статуе Якобсона, то кукла является в своем роде как заниженным образом статуи. Что касается занижения и малого размера, то во-первых, Наполеон был низкого роста, во-вторых временами Пушкин изображал тиранов в виде карликов и пигмеев: это и Черномор в «Руслане и Людмиле», и Робеспьер в «Андрей Шенье», который на самом деле был нормального роста:
ebooksa