— Я? Не-ет,— моргая раскосыми глазами, удивилась Кира.— Хотя, когда училась, всегда читала лежа. Да и теперь читаю, скверная привычка!
— А, верно, хорошо быть красивой?
— Я не думала про это.
— Почему ты не подавала в институт, Кирочка?
— Я? — снова удивилась та.— Никуда он не денется. А тут отец работал. Я здесь в детском саду росла, в пионерские лагеря по заводским путевкам ездила. Нужно хоть за это отплатить. Да разве только в этом дело? Я, может, больше всего бывшим фабзайцам завидую. Гонор какой! Независимость. Руки, спецовка!.. А в клубе на вечерах!..
— Шарупич! — окликнули Лёдю.
Она оглянулась и, едва узнав, в струях соседнего душа увидела напарницу по подвалу.
— Мне тоже предложили переходить,— похвалилась та, обдавая шею, грудь водою.— В стержневое. Но отказалась я: где ты такие деньги заработаешь. Да скоро и рабочий день сократят. Правда?
— Не знаю,— ответила Лёдя и подумала: «Видно, надо, чтобы и мне шкафчик дали… Да не забыть купальную шапочку принести. С нею удобнее…»
4
Начинать самостоятельную жизнь, вообще, не легко. Начинать же ее, когда тебе известно, что делает твой народ, а сама ты ничего не умеешь, кроме как учиться, подавно тяжело. Лёдя видела: она кое-что знает, но всё, что она знает, здесь совершенно ни к чему. Работа в подвале была изнурительной, маетной, но не требовала никакого умения, тем паче когда-то приобретенного Лёдей. К тому же, разбудив высокие порывы и надежды, ее знания не помогли им осуществиться, оставались, как говорят, пустопорожними и поэтому отягощали Лёдю.
Думы уносили ее далеко-далеко, и она почти механически делала, что требовалось. Но все равно становилось страшно — работа, не давая ничего, отбирала все. Лёдя возвращалась домой удрученной и смертельно уставшей. Теперь же, возле формовочной машины, Лёдя чувствовала еще и свое ничтожество. Приемы, которыми нужно было овладеть, сдавались неуловимыми, и она никак не могла проникнуть в их секрет.
— Это тебе не стишки учить, так твою маковку! — подтрунивал довольный Комлик, вытирая руки о лоснящиеся штаны и подмигивая нескладному Трохиму Дубовику, который стыдился своего роста и все время сутулился.— Тут в оба смотреть полагается…
Относился он к Лёде с насмешливым уважением, как к незадачливой дочери человека, от которого когда-то зависел. Но ничего не объяснял, не показывал, а когда в пролете появлялся Кашин, принимался выговаривать, распекать. Угнетала и его ругань. Ругался Комлик отменно, со смаком — по причине и без причины,— выказывая этим и свое недовольство и свой восторг.
— От таких слов, дядька, может во рту почернеть,— не выдержала Лёдя однажды.
Ее подняли на смех и долго непримиримо издевались.
— Не нравится? Заткни уши! Ты знаешь, что хочешь отобрать у нас? — окрысился Комлик, точно его кровно оскорбили.
— А как же… деликатность! — поддержал Трохим Дубовик.— Но не бойся, Шарупич, ничего с тобой не станется. Даже не похудеешь.
Лёдя пожаловалась отцу, но он, на удивление, отнесся к этому почти безразлично.
— Тут, Ледок, кроме всего сами порядки в цехе виноваты. Стиль наш,— неохотно стал доказывать он, увидев, что дочка осерчала.— Суетимся, жмем на другого, штурмуем. Как же тут без крепкого слова?
ebooksa