— Поговорить с тобой пришел, соседка,— сказал Димин.
— Поговорить или посочувствовать?.. Лучше вот вентилятор отремонтируйте как следует, а то газы отравляют всё.
— Ты не злись,— слегка озадаченный ее враждебностью, сказал Димин.— Если обидели чем, так и поправить можно. Неужто ты допускаешь, что Шарупичей в обиду дадим?
— Знаю… Но если б заводу, а не Кашину это нужно было, я, может, и работала бы тут. Честное комсомольское! Да почему-то не видно этого… И еще хочу, чтобы в обиду меня не давали, а не Шарупичей.
Димин покрутил головой.
__ Ладно, ладно. Только злиться на весь свет вряд ли стоит. Злость — плохой советчик. И знаешь, отчего все это у тебя? Готовили вас, девочка, в студенты, а не в рабочие. Ей-богу!
В войну, спасая Раю от гитлеровцев, Шарупичи удочерили ее, и она все время, пока Дора не ушла из гетто в партизанский отряд, жила у них. Девчурки росли вместе. И, глядя на Лёдю, Димин как бы видел дочь, которая целыми днями, будто тень, слонялась по комнатам, без причины выставляла напоказ свою враждебность, а вечером, принарядившись, уходила из дому и где-то пропадала до поздней ночи.
«Ох, как надобны им внимание и забота! Конечно, Ковалевский прав,— подумал он.— Готовить работников… Это, ясно, не шутейное дело, но далеко не все. Нужно, чтобы они поверили: есть люди, которые кровно заинтересованы в их судьбе и могут помочь им найти себя. Ведь приходится начинать сызнова!..»
— Большая честь быть рабочим, девочка,— все же посчитал за необходимое сказать Димин.— Не каждому удается это. Но ты сможешь…— И тут же немного потерялся.— Да передай, порадуй отца: горком бывших подпольщиков хочет собрать. Что-то выяснять будут…
И подумал о жене: «Придется, Дора, и нам с тобой выводы делать…»
В конце смены Лёдю покликали наверх. Недалеко от выхода, возле бегунков, с грудным урчанием перемешивавших формовочную землю, ее встретил Кашин. В своем спортивном костюме со значком автозаводца начальник цеха вызвал после подвала особую неприязнь.
— Что, на легкий хлеб потянуло? Быстро! — желчно подковырнул он: без отца Кашин был еще более бесцеремонным,— Значит, там, где тяжело, пускай Пушкин работает? Молодчина, ничего не скажешь. Идем!
— Не судите только обо всех по своему сыну,— отпарировала Лёдя.
Он не ответил и зашагал по пролету вдоль большого конвейера. Лёдя глядела на его костюм со сборками на спине, на желтые чехословацкие туфли, на то, как твердо ступал Кашин по черному земляному полу, и все клокотало в ней.
Остановился Кашин у крайней формовочной машины, где в неизменной кепке-бескозырке работал Прокоп Свирин, а на сборке стояли Комлик и долговязый, сутулый парень, который когда-то издевался над ней. Подождав, пока Комлик подошел и машины перестали стрекотать, как отбойные молотки, он глазами показал на Лёдю.
— Цацу тебе, Иван, привел. Заплечника. Учи с завтрашнего дня!
«Так, значит, к машине! — с замиранием сердца подумала Лёдя, забывая, что работать придется с Прокопом и долговязым парнем. Грубость Кашина тоже уже не особенно задевала ее: — Гавкай себе на здоровье, укусить ведь открыто все равно уже слабо…»
— Так мне сюда, Никита Никитич, становиться? — спросила она в пику как ни в чем не бывало.— Спасибо!
Опять не ответив ни слова, Кашин кивнул Комлику и пошел к вагранкам.
Как показалось, под самой крышей цеха взметнулся гудок. Неизвестно откуда вынырнула Кира Варакса, обняла Лёдю, закричала в самое ухо:
ebooksa