Пламя моей души

Потемнело всё вокруг, как вышла она в ельник пасмурный даже в ясный день. И ноги будто сами несли дорожкой, один раз пройденной, да не забытой — хоть и не возвращаться бы по ней никогда в то место, от которого жутко внутри становилось. Позабылась и рана на спине, хоть и щипало её слегка потом выступающим от быстрой ходьбы. Зажгло в груди было сухостью — приостановить бы шаг — да скоро полегчало снова.

Запахло пеплом вдруг остро, словно пожарище в самом нутре остывало. Или горело ещё где-то поблизости, хоть никакого огня не виделось. Развернулся старый пал, точно крылья широкие, чёрные, в обе стороны. И застыло всё: время, воздух, жизнь сама. Так и было здесь всегда, после пожара того, то ли людьми насланного, то ли Богами. Елица остановилась, глядя ещё издалека на капище, держась за бок, в котором кололо нещадно от бега по лесу, от дыхания сбитого давно. Постояла немного. Зря пришла. Что ещё здесь найти можно — да и то ли это место, в котором стоит от душевных терзаний прятаться? Но всё ж пошла вперёд, к чёрным остовам обгоревших кумиров. Опустила взгляд на кучку праха белого, что остался от травницы — колдуньи ли больше. Его уже развеял полумёртвый ветер на сажень вокруг. Некого даже похоронить, кабы кто захотел вдруг.

Елица, соскальзывая и раня ладони, перебралась через обломки стола требного, через обрушенные когда-то давно столбы изгороди и остановилась у перста, самого большого — в серёдке.

И задрожало в груди что-то. Так невыносимо, будто сердце рвалось прочь. Она коснулась гладкого, обугленного идола, провела, пачкаясь, ладонью вниз — и достала другой рукой из кошеля колышки, на капище Велеса найденные. Зачем отец их там оставил? Какой обряд проводил? Верно, не думал, что когда-то дочери придётся всё это распутывать, ворошить отгоревшее давно прошлое и самой по пути матери идти, того вовсе не желая. Она огляделась вдругорядь, маясь чувством смутным, будто видела это место раньше. Всё ж странно, что пал этот не зарос за столько-то лет. Ни единая травинка не пробивалась здесь к свету, словно намедни только пламя угасло. Елица подбросила идолки слегка, и позволила упасть в смешанную с пеплом землю, чёрную, маркую. Как стукнулись они глухо друг о друга — и колени тут же подкосило, будто клинком кто по связкам ударил.

Елица свалилась куклой тряпичной в сырую грязь. Оказалось, лил сверху дождь сильный — так, что не разглядишь ничего толком уж в десятке саженей впереди. Затекала вода за шиворот, пробегалась по животу, бёдрам и спине — целой — холодными струями. Да словно и не водой была, а отваром каким дурманным — оттого-то и расплывалось всё кругом, подрагивало, будто через стену разогретого зноем воздуха.

И капище стояло тут широкое, раскинутое вольготно на большой прогалине посередь елового леса — старого, бородатого. Таким же оно, верно, было, как двадцать с лишним лет назад. А у изваяния Лады, потемневшего чуть от воды, но ещё целого, не поверженного пожаром, стояли три человека, укутанные в плащи рогожные, которые промокли уж давно. Но двоих Елица узнала сразу: отца, молодого и сильного, красивого, словно был он сыном самого Перуна. А рядом с ним, едва держась на подгибающихся ногах, стояла матушка — Милислава — княгиня будущая велеборская. Да сейчас она как будто больше на девицу напуганную походила. И жалась всё к Бориле, как за единственную опору за него держась.

Напротив них стояла другая женщина, которую Елица пока узнать не могла. Невысокая, крепкая — от неё так и пыхало во все стороны силой, только что, видно, растревоженной. Словно творила она давеча обряд какой — нельзя сказать, что добрый, уже больно мутными были потоки слов, произнесённых на этом капище, пусть и под взором Богинь.

— Твоя она теперь будет, до самой смерти, Борила, — раздался перемешанный с шорохом дождя её голос. — Да только нужна тебе та тяжесть на душе?

Тот вскинул голову то ли к небу смурному, то ли на лик Богини уставился и кивнул уверенно.

— Со мной ей лучше будет, — он опустил взгляд на Милиславу, а та в ответ на него посмотрела туманно.

И верно ведь — словно под чарами, только-только наложенными. К которым не привык ещё её разум и тело — противятся. Да заговор, видно, умелый и сильный, такой в душу накрепко въедается — да заковыка одна: силы пьёт из того, на ком сомкнулся.

Видно, это и тревожило ведунью. Сама она недовольна была тем, что сотворила. Но как будто иного пути ни у кого из них не осталось.

— Так Светояра она любит, — покачала она головой. — Я сердце её заперла, замкнула на тебе. Но покоя ей не станет. Никогда не станет, Борила.

— Светояр предал её! Жена его, змея, убить хотела! — гаркнул тот в ответ. — Укроемся как-то. Отец заступу даст. А там свыкнется. Зла я ей не желаю. Любви моей на нас двоих с лихвой хватит.

— Только ею тебе Милиславу питать и придётся. Теперь уезжайте скорей, — вздохнула женщина, чей голос казался знакомым до холодных мурашек по телу.

Повернулась она коротко в сторону тропы — и показалось её лицо на миг. Молодое ещё, почти совсем без морщин — только слабые проступали уж в уголках глаз и вокруг губ решительно сжатых. Сновида.

Борила, обнимая послушно замершую в его руках женщину, повёл её прочь. Скоро скрылись они в сырой пелене ливня, затерялись вдали. Елица шевельнулась, содрогаясь от холода, от того, как липла одежда собственная к спине и ногам, забирая тепло. Волхва постояла ещё подле идола Лады, а после проговорила тихо, да так, что слова её в уши вливались, словно шептала у виска самого:

— Защити её, Лада. И ребёнка её защити. Дай силы справиться с болью, с проклятием, что взяла она на душу свою. Всё ж служила тебе долго жрицей, чтила. Помоги-защити, Мать Матерей.

Сновида вздохнула и пошла в другую сторону, сутуля спину под ударами тяжёлых капель. Елица вскочила с земли, наконец — за ней бросилась. Но столько ни бежала, пытаясь нагнать, а не могла и на вершок приблизиться. Волхва хоть и шла неспешно, а всё удалялась, растворялась, словно истаивала.

— Сновида! — попыталась окликнуть её Елица, да из горла ни единого звука не вырвалось.