Пламя моей души

Зимава покивала медленно, встала, прошлась неспешно, разминая ноги. До того ослабшие, будто она и вовсе всё это время на той лавке и просидела, не сдвинувшись ни разу. И внутри словно воздух прохладный разворачивался освежающей волной. Отбыли остёрцы наконец. Всем войском своим. Оставили в покое — и несказанно легче становилось от мысли такой непривычной.

И как будто не было их здесь никогда, а всё равно получилось так, что след от встречи с Чаяном и от всего, что случилось после, остался до самой смерти.

Но с того дня, как покинули люди Буяра Велеборск, как пропал из виду их лагерь, оставив на земле лишь глубокие подпалины кострищ и вытоптанные напрочь дорожки, Зимава как будто в себя приходить начала. И думалось теперь всё чаще, как дальше быть, не оставаться же на милость и жалость Елицы. Не возвращаться же в Логост! Только здесь осталось всё, что ещё могло вернуть к жизни, что могло бы поддержать на пути из этого затянувшегося кошмара.

И пока Елица, теперь уж, верно, полноправная наследница Борилы, не вернулась, ещё есть время обдумать свою дальнейшую судьбу. Вот только избавиться бы от дыры этой внутри, в которой будто бы ветер ледяной сквозил. И которую нечем было теперь заполнить.

Как узнал Эрвар, что княгиня наконец сбросила неподвижность, которая сковывала её внутри и снаружи все последние дни, так сразу и осмелел пуще. Уж раньше-то он не позволял себе слишком часто наведываться в покои Зимавы, появлялся рядом только когда звала она или когда нужно было сопроводить, на людях появиться подобающе. А теперь ни на кого не оглядывался: уж неведомо что о себе возомнил за то время, что она его не прогоняла — просто сил не находилось. Да и всё равно было, признаться. Казалось ей сквозь смрадную тьму невообразимой потери, что только за него ещё, за привычного стража подле, продолжает цепляться разум. А не станет его — и Зимава тут же сойдёт с ума.

Но теперь Эрвар всё больше давил на неё, как только появлялся в горнице. Словно перестал осторожничать и сдерживать волю свою, которой незаметно подчинял с тех пор, как погиб Борила. Только чего ещё ждёт от неё, неизвестно: куда ни глянь, всюду опростоволосились.

Да нынче с утра казался Эрвар как будто задумчивее, чем обычно, и пришёл с просьбой вовсе неожиданной: о таком никогда не испрашивал. И сам говорил однажды, что просить ни о чём не станет, а только возьмёт, что нужно ему. А тут вошёл тихо, кивнул Оляне, которая помогала Зимаве на прогулку собраться: та теперь хоть и нечасто, а стала горницу свою покидать. Подруга, словно сговорились они заранее, вышла, а варяг приблизился — и был его взгляд, что жалил порой острой сталью под снегом бровей, сегодня спокойным, но неуловимо выжидательным.

— Я рад, что ты не похоронила себя совсем, Зимава, — заговорил он как будто издалека.

— Может, просто курган хочу насыпать себе повыше, — она усмехнулась. — Что ты ходишь всё вокруг да около, Эрвар? Вижу ведь, что-то беспокоит тебя.

— Беспокоит.

Он остановился напротив, обхватил ладонями лицо её, чуть приподнимая, чтобы на него смотрела, пусть и хотелось взгляд спрятать. Ходили на щеках его желваки резкие, а руки были такими горячими, что казалось, непременно останутся ожоги от них. И в глубине его глаз плескалось что-то неведомое, что хотелось разгадать немедленно — и страшно было — не принять всё же.

— Пройдёмся в саду? — Эрвар опустил Зимаву.

В груди льдом пронеслось разочарование и злость: что ж задумал такого? Что ещё предложит опасного?

Зимава кивнула только и пошла за ним следом.

Пока спускались во двор — всё в спину его глядела, представляя, как перекатываются при каждом движении мышцы на ней под рубахой. И так ясно перед взором это предстало, что аж душно стало на миг. Захотелось повой сдёрнуть, обмахнуться. Да Зимава укорила себя за мысли такие: и вовсе неспокойно было от того, какие чувства разорванные обуревали её. Никого в детинце не осталось ближе него. Но и прогнать варяга хотелось жутко. Может, и стоило это сделать ещё тогда, как первый раз он показал свою тягу к ней.

В саду было тихо, как и всегда после отъезда Елицы. Словно детинец не жил вовсе без неё, а последними скверными вестями и вовсе прибило всех к земле самой. И пахло уж, оказывается, не яблоневым цветом, что уже давно опал, а липой, нагретой Дажьбожьим оком, что продолжало буйствовать какой день кряду.

Эрвар прошёл немного вглубь сада, подальше от глаз чужих, на которые можно было бы налететь. А после шаг приостановил, как скрылись они в самой тени, среди ветвей и густой поросли черёмухи молодой.

— Уезжай со мной, Зимава, — проговорил на выдохе, как поравнялась она с ним. — Что держит тебя здесь теперь?

Она остановилась, а Эрвар сделал ещё несколько шагов дальше, не заметив. Уж так был в мысли свои погружён. Обернулся, наморщив лоб, и оглядел её едва не с испугом — удивительно! Знать, маялся он эти дни, что в забытьи своей боли она провела, не меньше её, да по-своему.

— Что держит? — она задумалась о том снова. — Может, и ничего… Но почему ты решил, что уехать с тобой захочу?