Мир также доволен Авраамом. Тихий и чистый, он сидел всегда лицом к стене, чтобы не взглянуть случайно на женщину… На пирушках ничего в рот не брал: у него свой кусок хлеба с собою. Никто даже не видал, когда он ест; кроме того он заменял в течение круглого года синагогального будильщика.
Последнее потому, что у него в обычае было трижды в день сыграть на басу свое «Слушай Израиль!» Утром при восходе солнца, вечером при солнечном закате, и в полночь. На рассвете и вечером он проделывал это на лугу за городом; а в полночь на базарной площади. И звуки его баса, расплываясь среди тихой матери-ночи, врывались через двери, ворота и ставни в дома, в сердца… И в этих звуках чуялась наивно-глубокая, простая вера; и даже те, кого синагогальный молот бывало не будил, просыпались от баса, от звуков: бу-бу! буу-буу! И евреи нехотя соскакивали с постелей на служение Всевышнему, зажигали фонари и бегали к полунощной. Пан иной раз оставит, бывало, свою панну средь танца, подбежит к Аврааму и надерет его за ухо, или потянет за пейсы за игру не под такт; евреи на свадьбах глумились над Авраамом, но в обыкновенное время, просыпаясь от его баса к полунощной молитве, вздыхая, говорили:
— Простоват бедный, но в его звуках нечто таится, должно таиться!
А некоторые прибавляли:
— Бедная немая душа. Желает говорить со Нее. вышним Творцом, а другою речью не обладает.
Однажды в Томашове состоялась знаменитая свадьба, свадьба, которая случается раз в полвека. Шутка ли! Старшина люблинской общины выдавал свою дочь за сына краковского раввина, а Томашов на полпути между этими городами.
Люблинский старшина желает угостить краковского раввина, чтобы тот знал, за кого он сына просватал.
Велел старшина выкатить из погреба бочонок червонцев на свадебные расходы и послал вперед людей в Томашов, которые бы приготовили все по-царски, как полагается люблинскому старшине-богачу, удостоившемуся чести породниться с краковским раввином.
Приехав в Томашов, люди стали первым делом искать место для свадьбы: будут гости из Люблина, из Кракова и местные, томашовцы! Понаедут богачи, зажиточные домохозяева, именитые горожане, ученые талмудисты, раввины и судьи в Израиле…
И три оркестра музыки будут играть. Люблинский оркестр, краковские музыканты, а томашовцы также не уступают своего права играть на местных свадьбах.
В стороне, почти за городом стоял громадный амбар, где зимою сушились купеческие дрова, теперь спущенные на Вислу для отправки в Данциг. Сняли люблинцы амбар, с Ноев ковчег величиной, приказали его разрисовать снаружи разными красками, обили его изнутри, точно кущу, дорогими коврами, расставили там столы во всю ширину амбара, отдельные для мужчин и для женщин, украсили стены канделябрами и бумажными фонариками — раздолье для сорока десятков званых гостей. Устроили входы: один для женщин, другой для слуг, третий для музыкантов, и большие ворота посредине, с разрисованным венцом Божьей Премудрости сверху, для краковского раввина и прочих гостей…
И день свадьбы наступил. Гости съезжаются да съезжаются; их размещают в домах местных хозяев. Всякий считает это за величайшую честь и уступает гостю лучшую горницу. И когда гости уселись за свадебный ужин, когда разгорелись свечи в серебряных подсвечниках в столах, свечки в канделябрах и бумажных фонариках, и заискрились драгоценные камни в серьгах, убрусах и нагрудниках — ковчег исполнился света священной науки — краковские и люблинские ученые! А томашовские также лицом в грязь не ударят… Во главе собравшихся — краковский раввин.
Появился ряд слуг с большими полумисками рыб; зазвенели серебряные вилки да ножи; весело зажужжали разговоры за женским столом; поплыла, заливая их, ученая беседа за столом краковского раввина — но все оборвала громкая «веселая» музыка… Три оркестра заиграли, гул прокатился, задрожали от радости огоньки на столах, по стенам; краковский раввин оперся на спинку кресла и довольный прислушивается.
Он был большим знатоком музыки…
От «веселой» музыканты перешли на «валашскую», даже не перешли, а переплыли, — так незаметен был переход — плывет, течет «валашская» мелодия. Краковская скрипка играет, о чем-то ясно говорит она, проникает в сердца… И три оркестра тихо и чисто ей вторят…
И чудится, будто река течет, некая Висла, сверкая, разлилась и, тихо качаясь, шумит и дрожит в честь жениха с невестой, в честь раввина из Кракова и прочих гостей дорогих; а над рекою носится чудное диво — светлая птица, тихо летая, играет — поет она сладко-умильно, и будто плачет тихими молитвенными воплями; вдруг их прерывают выкрики страстные, веселые, возвышенные звуки и снова тихие вопли: — правда, радость велика, но нельзя забыть про изгнание Израиля, про скитания Духа Святого — и снова бурные клики радости: — все же здесь светлый праздник, собрание ученых с краковским раввином во главе!
И оркестр вдруг подымается высоко-высоко, все инструменты играют, все громче и громче, выше и выше, точно они подымаются радостью со ступеньки на ступеньку, все гудит, пляшет, светом играет, и вдруг разом обрывают, точно все струны и трубы разом лопнули. Затихли, и в тишине раздается: «Бу! бу! буу!..»
Лишь один Авраам продолжает играть; все глаза обращены на его плечи, — кругом молчание, никто бровью не моргнет, одна лишь рука Авраама движется и, вытягиваясь, сгибаясь, ведет смычком:
— Бу, бу, буу, буу!..
Музыканты нарочно подстроили такую штуку, чтобы развеселить публику.
ebooksa