Вдруг свежие розы расцветают в груди твоей, и дыхание твое становится душистым.
Вдруг хаос светлых звезд начинает плясать в мозгу твоем и лучиться из глаз твоих…
И голова тяжелеет и ищет плеча для опоры, и уста с устами встречаются — не оторвать!
Я должна быть настороже перед самой собою, стеречь себя каждую минуту, каждую секунду.
Я должна удерживать ноги, — им хочется бежать в далекий мир.
Я должна крепко держать свои руки вдоль платья, — им хочется хватать звезды с неба и бросать их в мир.
И губы свои я должна до крови закусить, — им хочется возвестить миру великую весть.
И я должна смотреть за занавесками на глубоко-голубых окошечках моих, — в них зарницы вспыхивают… Вечный праздник в сердце моем!
Мама, когда ты была невестой папы, что говорил он тебе с глазу на глаз, гуляя с тобой?
Прекрасна ты, мама, я знаю, была; царицей выглядишь ты теперь, а ведь царевна таит в себе еще больше чар!
Золотом сверкает день твоего лета; как же цвело утро твоей весны?!
Я вижу ведь, как он глядит на тебя еще теперь, думая, что я ничего не замечаю.
Но тогда, тогда что говорил он тебе?
Что говорил он тебе в сладкие тихие летние ночи, когда луна чарует, и серебряно-светлая сеть дрожит в глубокой голубой тиши?
Не говорил ли он тебе, что не луна и звезды светят ему на пути его, а твои глубоко-голубые глаза?
Когда над дрожащей серебряной сетью проносился запах цветов, не говорил ли он тебе, что то пахнут не розы и лилии, а чистая душа твоя?
А по вечерам, когда сладкая, тихая молитва гнезд разливается в гущах замечтавшихся деревьев, не шептал ли он тебе, что слаще, святее и чище звучит единое слово твое?
С горячими устами я легла, и проснулась в холодном поту.
Меж разорванных клочьев туч, над голыми скалами и бушующими морями носил меня орел средь бурь и ветров.
Сама бескрылая, я соскользнула с крыльев его.