Обитель

Варвара опустила телефон. Закрыла глаза, стала бормотать злую молитву. Ее рот открывался, но из горла не доносилось ни звука – братьям не полагалось слышать таких молитв.

О, премиелосердый Боже, Отче, Сыне и Святый Душе, в нераздельной Троице поклоняемый и славимый, призри рабов Твоих, болезнию одержимых, на рабу Твою Варвару ополчившихся. Подай им исцеление от болезни, забери их в Царствие Свое. Раба Твоего Адриашку, убийцу, по грехам накажи, убереги его от гнева рабы Твоей Варвары, раба Твоего Иосифа. Слава Тебе, Создатель мой, аминь!

В отличие от складских братьев, Варвара видела обительские трупы, знала, что никакие полицейские по ним не стреляли. Всех и каждого убили одним длинным острым орудием, может быть тесаной палкой. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как Варвара бросила медицинский институт, но и в лесу можно было многое узнать о человеческом теле. Когда же живешь с детьми, то и вовсе каждый синяк, каждую рану знаешь – как дерется кожа, как ломаются кости, как сворачиваются суставы.

Одного взгляда на мертвых Варваре хватило, чтобы знать, что убил их один человек, сильный, злой. Таких людей в Обители и раньше было мало – кроме Адриана, один Варварин брат, но тот лежал среди остальных, мертвый. А про Адриана Варвара всегда знала, что блудный, неверный. Одно лето он у нее на озере провел, еще мелким мальчишкой, – обоим запомнилось.

Адриан внимательно смотрел на игумена, но в слова не вслушивался. Думал о том, что тот уже отзвонил митрополиту, сдал с потрохами, видно по нервному взгляду, и теперь только понять нужно, чтό митрополит приказал. Вряд ли убить – тогда игумен бы сам не пришел, прислал братьев или, что даже возможнее, засыпал бы яда, да той же «Двоицы», в вареную свеклу, дождался, пока Адриан издохнет, и потом бы уже поднялся в избу. А раз пришел, значит, будет какое-то наказание. Наказания Адриан не боялся, особенно от мертвеца.

А игумен был совсем мертвый – рот открывал, глаза щурил, но все это было пустое, будто кто-то смял фотографию и дергает за края. Разошлись веки, сошлись, дернулись зрачки, губы изогнулись. Бумага, а не кожа. Раньше от такого в голове бы сразу возникла картинка – корчится на полу уже вроде бы мертвый мальчик, а рядом злобная старуха бьет об доски черной веревкой, – но за последние дни Адриан трупов повидал столько, что тот давний совсем забылся.

А Варвара хорошо помнила черную веревку. В доме у нее тогда одни мальчики жили, уже почти взрослые, которым скоро в Обитель. И как Адриашке тринадцать исполнилось, его тоже от Марии забрали, к Варваре отправили, чтобы водить грузовик учился.

У Марии Адриашка по струнке ходил, но Варвара за ним, конечно, в оба глаза собиралась следить. Помнила, за что его из Обители к Марии поселили. Надо было его в строгости держать, в строгости, в какой Варвара других детей никогда не воспитывала.

Адриашку сразу, как прибыл, положила на скамью, стала бить палкой, а потом, когда устала, поставила остальных бить его по очереди. Сама от печи следила, чтобы били посильнее, до крови.

Один мальчик, старший из домовских, будто бы нечаянно палкой Адриашку по колену ударил. Тот заорал, скатился со скамейки, и мальчик тогда еще раз той же палкой ударил, по голове. Тут Варвара на него прикрикнула, и Адриашку отпустили. Тот сразу выть перестал, прикусил толстую губу, глазами по сторонам засверкал. Варвара его перекрестила, отправила спать.

Жизнь у Варвары была не в пример лучше, чем у Яги. Били Адриана редко, а кормили так, что голодные месяцы у Яги стали сном казаться, а потом и вовсе забылись. Каждый день нужно было помогать Варваре по дому, собирать грибы и ягоды, квасить капусту, мыть посуду, стирать одежду, молиться, бить земные поклоны. Варвара была матушка строгая, но в сердце добрая. Могла и по голове погладить, и на ночь сказку рассказать. Одну Адриан хорошо запомнил. Про мальчика с козой, который из дома ушел.

Жил один мальчик с отцом и матерью. Однажды в лесу нашел дрянную козу, привел домой. Отец ему сказал:

– Выгони козу. Больная она, старая, ни молока, ни мяса не даст. Кому такая нужна?

Мать тоже. А мальчик заартачился, не хотел козу прогонять. Понравилась она ему.

– Живи тогда с козой, – сказал отец.

Стал мальчик жить снаружи дома с козою. Каждый вечер ее грязную смотанную шерсть расчесывал, вымя иссохшее мыл, морду со слепыми глазами, с гнилыми зубами в бадье полоскал. И с каждым днем коза будто хуже становилась: сначала зубы повыпали, потом ноги держать перестали. Мальчик ее за собой за рога таскал. Потом и рога у козы скрутились. Мальчик ее пальцами за ноздри подцеплял и с собой везде по земле волок. Кормил ее травой – сам жевал, козе в глотку сплевывал. От этого ноги ее превратились в плетки, морда повисла жирным мешком, а вымя вытянулось, покрылось рыбьей чешуей. Чешую мальчик каждый вечер соскабливал, а наутро она заново нарастала.

– Все, – сказал отец. – Пора твою козу убить. Мочи нету.

Мальчик козу убивать не захотел, потащил в лес. День шел, второй, третий. На четвертый выбрел на поляну. Смотрит: лежат на поляне грудой козьи кости. Мальчик свою козу к костям подтащил. Та слепые свои глаза широко открыла, завыла своей беззубой дыркой, подняться попыталась. Под бледной кожей мышцы вспучились, стали кожу рвать, ломать кости. Мальчик испугался, повалился на колени, стал Богу молиться, а молитва не идет – горло мальчика коза кожаной плетью стянула.

– Что же ты, – хрипит человеческим голосом, – выхаживал меня злую, уродливую, полоскал, кормил, чешую соскабливал, а теперь Богу молишься. Я ли тебе не мила? Я ли не для тебя жила?

Рот у козы кровавым пузырем надулся, слепые глаза гноем потекли, плетки ее с копытцами по земле вдруг застучали. Мальчик вскочить хотел, а коза его петлей держит.