– Будет сделано, орлок, – сказал он, склоняя голову.
Он был польщен оказанным ему доверием: еще бы, от него теперь зависит жизнь тех, кто пойдет за ним. В то же время предстоит несказанно тяжелая работа, а каждый тупик и ложный поворот будут вменяться в вину именно ему.
– Разведчики говорят, что по ту сторону гор, покуда хватает глаз, лежат зеленые равнины и им нет конца. Тамошние народы мы заставим встретиться с нами в открытом поле. Ради нашего хана мы захватим их города, полоним их женщин и их земли. Такова наша великая цель, наш следующий рывок. И нас не остановить.
Джебе удовлетворенно крякнул и, подняв бурдюк с араком, по традиции бросил его Субудаю, который сделал из него большой глоток. Шатер ожил. Пахло влажной шерстью и бараниной – запах, знакомый каждому монгольскому воину и любимый им. Гуюк с Байдаром переглянулись: таким оживленным, таким уверенным своего орлока они не видели давно. Мунке наблюдал за происходящим с непроницаемым лицом.
Павел бежал, несся так, как еще никогда в своей жизни. Уже истаяли на горизонте огни монгольского становища. Несколько раз он падал. В темноте паренек обо что-то ушиб голову, но боль была мелочью в сравнении с тем, что с ним сделают монголы, если поймают.
В ночи он был один. Вокруг ни топота настигающих лошадей, ни дыхания кого-нибудь из товарищей. За годы войны много кто лишился крова. Кто-то иной жизни уже и не помнил, но Павел памяти не утратил. Где-то на севере, он надеялся, дед с матерью по-прежнему управляются со своим незамысловатым хозяйством. Главное сейчас – добраться до них, а там он будет в безопасности, больше он от них никогда не уйдет. На бегу Павел воображал, как другие ребята посматривают на него с завистью: еще бы, так отличиться, столько повидать… Будут заглядываться и девчонки на селе: а как же, закаленный в боях воин, не то что эти олухи-мальчишки с улицы. О наваленных снопами мертвых телах он ни за что не расскажет, равно как и о том, что, не помня себя от страха, потерял свой меч. Об этом им знать незачем. Новый меч был тяжел и болтался, замедляя ход, но бросить его Павел все не решался. Ведь хочется гордо войти с оружием во двор к матери, а та, конечно, ударится в слезы: сын-герой вернулся с войны… Нет, надо дотянуть до дому. В эту секунду он споткнулся о ножны, а когда упал, меч отлетел сам собой. Павел замешкался: брать, не брать? Без него оно в самом деле легче.
Чувствуя, что взмок, Бату в сердцах себя обругал. Пот под одеждой способен застывать так, что человек становится безучастным, вялым, а в итоге ложится и умирает на снегу. Эта мысль заставила его фыркнуть. Быть может, хотя бы неизбывный, медленно кипящий гнев спасет его от этой участи. О том, что потеть не следует, хорошо знали все, но только попробуй от этого уберегись, когда ты еще с восемью воинами управляешься вручную с тяжеленной повозкой, толкая и покачивая ее, пока та, упрямая, не соизволит сдвинуться еще на локоть-другой. От повозки веревки тянулись к группе тягловых людей – мрачных молчаливых русских, которые тащили, не оглядываясь. Чтобы привлечь их внимание, приходилось ожигать их кнутом или чем-нибудь в них кидать. Работа была сумасшедшая, и, что еще муторней, ее приходилось повторять снова и снова, когда повозка накренялась и из нее высыпалось содержимое. В первый раз, когда одна из повозок, сорвавшись, стремглав покатилась вниз к подножию горы, Бату чуть не рассмеялся. Но затем он увидел, как один воин схватился за окровавленное лицо, по которому хлестанула лопнувшая веревка, а другой стал нянчить сломанное запястье. С каждым днем повреждений и увечий становилось все больше, а на холоде даже сравнительно небольшая рана вытягивала силы так, что назавтра с трудом удавалось подняться. Все ходили избитые и изрезанные, нервы были на пределе, но Субудай со своими драгоценными военачальниками поторапливал, подгонял, и что ни день, то приходилось взбираться все выше.
На низком белесом небе колыхалась призрачная дымка, угрожая повторным снегопадом. Когда снова повалил снег, многие отчаянно застонали. Повозки и по твердой-то почве двигались с трудом, а сейчас, на рыхлом снегу, люди поскальзывались и падали на каждом шагу, задышливо хватая ртом воздух и зная, что на смену им сюда никто не придет. В работе были задействованы все, и Бату недоумевал, как и когда они успели нагрузить такой вес на повозки. Со своим туменом он вышел почти налегке. А тут временами казалось, что со всеми инструментами и оснасткой, которую они волокли, можно построить целый город в пустыне. Субудай притащил с собой в горы даже строевой лес – груз, нести который приходилось многим сотням человек. Понятно, им теперь есть чем обогреваться ночами, когда жечь больше нечего, но горный ветер это скромное тепло безжалостно расхищал или же остужал тебе один бок, пока другой поджаривался. Бату бурно негодовал оттого, что его сюда упекли, но не меньше – оттого, что Гуюк не замолвил за него перед орлоком словечко. Единственная провинность Бату состояла, пожалуй, в том, что он поставил под вопрос абсолютную власть Субудая, но ведь он не ослушался его приказов. Этим впору было гордиться, однако наказание Бату получил как за ослушание.
Молодой темник снова согнул спину, вместе с другими подставляя плечо под жердину, которой надлежало поддеть застрявшую на ухабе повозку.
– Оди-ин… два-а… тр-ри!
Все взревели от натуги. Субудай не смог воспрепятствовать его людям спешиться и отправиться своему темнику на подмогу. Быть может, поначалу людьми двигала верность своему военачальнику, но после долгих дней изнурительного труда они уже небось ненавидели орлока так же, как и сам Бату.
– Оди-ин… два-а… три-и! – прорычал он опять.
Повозка словно нехотя приподнялась и выехала из ухаба. Земля ушла из-под ног, и Бату, чтобы сохранить равновесие, ухватился за днище повозки. Руки были обернуты в шерсть и овчину, но все равно немилосердно щипали, ободранные до мяса. В свободные минуты он яростно разминал их, чтобы кровь доходила до кончиков пальцев, – а то отморозишь, и тогда пиши пропало. Вон сколько людей вокруг с белыми пятнами на носу и на щеках. Это объясняет и затянувшиеся рубцы у воинов постарше, что уже проходили через подобное.
Субудай имел право отправить его на любое задание, но Бату считал, что полномочия орлока вполне могут быть оспорены. Его право командовать исходит от хана, но даже в походе не все действия носят сугубо военный характер. Неизбежны моменты, когда надо принимать политические решения, а это привилегия правителей, а не воинов. Заручившись поддержкой Гуюка, орлока можно будет потеснить, а то и вовсе сместить. Это как пить дать. Надо лишь дождаться подходящего момента, когда авторитет Субудая пошатнется. Бату снова ухватился за повозку: проклятая теперь накренилась и чуть не опрокинулась. Сейчас бы малость отдохнуть, отдышаться, но верх брала запальчивость, которая росла в Бату день ото дня. Субудай не ханской крови. Будущее за ними, а не за каким-то там старым разбитым воякой, которому давно пора на покой, коз пасти. В своей злости Бату черпал силы. Повозку он приподнял чуть ли не самостоятельно и стал яростно толкать ее вперед и вверх.
На лошадь Угэдэй усаживался медленно, чувствуя, как стонут бедра. И когда он успел сделаться таким неповоротливым? Мышцы ног и поясница невероятно ослабли. Едва привстав в стременах, хан ощутил, что ноги дрожат, как лошадь, стряхивающая мух. Он заметил, что Сорхатани намеренно на него не смотрит, а вместо этого вьется вокруг сыновей. Хубилай проверял у своей лошади подпругу, а Ариг-Буга с Хулагу в присутствии хана просто молчали. Ее младших сыновей Угэдэй знал только внешне, но Сорхатани взяла за правило приводить вечерами Хубилая коротать время за разговором. Вначале Угэдэй шел на это только ради нее, но постепенно и сам полюбил беседовать с юношей. Он был сообразителен и мог без конца слушать истории о былых сражениях, особенно о тех, в которых принимал участие Чингисхан. Угэдэй поймал себя на том, что, беседуя с Хубилаем, как будто сам заново переживает славное прошлое державы, и ежедневно продумывал, о чем будет рассказывать одаренному юноше нынче вечером.
Хан украдкой попробовал еще раз приподняться в стременах, испытывая ноги, после чего оглянулся на посмеивавшуюся Дорегене. Свою лошадь он развернул к ней. Хан знал, что сильно исхудал и поблек за время, проведенное во дворце. Ныли суставы, а сам Угэдэй жаждал вина, да так, что при мысли о нем пересыхало во рту. Жене он обещал, что будет выпивать только несколько чаш в день; более того, она заставила его в этом поклясться. Он уж не стал ей говорить, какого нешуточного размера чаши сейчас обжигаются для него в печах. Слово хана подобно железу, но вино для него – одна из немногих оставшихся радостей жизни.
– Если чувствуешь, что устаешь, то лучше не упорствуй, – посоветовала Дорегене. – Командиры твои, если надо, подождут еще денек-другой. А ты должен без спешки восстановить силы.
Угэдэй улыбнулся. Неужто все жены с какого-то момента становятся для своих мужей матерями? Подумав об этом, он не удержался и поглядел на Сорхатани, все такую же тонкую и сильную, как юноша-пастух. Вот уж кто не должен мерзнуть в холодной постели. Признаться, он уже не помнил, когда наяву, а не во сне испытывал нормальную мужскую потребность. Тело казалось выжатым, увядшим и старым. Но осеннее небо было солнечно-синим, и, пожалуй, сегодня можно проехаться вдоль канала, посмотреть, как там идут работы. А то и искупаться в питающей канал реке, если хватит духу залезть в ледяную воду.
– Смотри не спали город, пока я в отлучке, – строго сказал хан.
– Не обещаю, но постараюсь, – ответила Дорегене, улыбнувшись его суровому тону.