– Забота о хане помогла мне отвлечься от собственного горя, – сказала она.
Вины в глазах Сорхатани не было, и Дорегене поглядела на нее с интересом. Она никогда не была так красива, даже в молодости.
– Ты, кажется, нанесла обиду советнику моего мужа. Это кое-что о тебе говорит.
Сорхатани ответила с улыбкой:
– Яо Шу считает, что надо было во всем потакать желаниям хана. А я… я не потакала. Думаю, этим я досадила Угэдэю настолько, что он наконец снова взял в руки бразды правления. Полностью он, госпожа, еще не поправился, но ты, пожалуй, заметишь в нем перемену.
Супруга хана похлопала ее по колену, слова Сорхатани ее подбодрили. Духи неба, эта женщина сумела сохранить все титулы своего мужа, просто пощекотав хана перышком! И словно этого было мало, она поставила хана на ноги, когда он уже отказывался видеть жену и не допускал к себе собственного советника. В глубине души Дорегене понимала, что Угэдэй тогда хотел одиноко скончаться во дворце. Супругу он услал прочь с холодной решимостью, противостоять которой было выше ее сил. Ей тогда отчего-то подумалось, что воспротивиться – значит увидеть его сломленным окончательно. Он не готов был разделить с ней свое горе. От этого ей до сих пор было горько.
Сорхатани сделала то, чего не получилось у самой Дорегене, и за это она ее молчаливо благодарила, и не важно, как та этого добилась. Яо Шу и тот был вынужден признать, что Угэдэй чувствует себя бодрей. Отрадно, что Сорхатани присущ этот молодой, чуть ли не девичий задор. Так она меньше настораживает.
Сорхатани потихоньку присматривалась к этой сидящей возле нее солидной женщине. Как давно ей никто так открыто не выражал столь теплой приязни, на которую хотелось отвечать взаимностью! Трудно выразить то облегчение, с каким Сорхатани поняла: вражды между ними нет. Вообще, Дорегене отнюдь не глупа, чтобы врываться в дом этакой всевластной хозяйкой. И если бы Угэдэю было присуще чувство самосохранения, то он должен был довериться ей уже в тот момент, когда вернулся из похода. В ее объятиях он бы исцелился. Хан же вместо этого решил дожидаться смерти в ледяной комнате. Он считал, что так он проявляет твердость духа перед лицом смерти. Прошлые грехи и ошибки тяготили его настолько, что он уже не в силах был шевельнуться даже ради собственного спасения.
– Я рада, Сорхатани, что ты все это время была рядом с ним, – сказала Дорегене.
Румянец на ее щеках сделался ярче, и Сорхатани приготовилась к вопросу, который должен был неизбежно прозвучать.
– Я не юная девушка, – начала Дорегене, – не краснеющая девственница. У моего мужа много жен… Служанок, рабынь, наложниц, готовых исполнить любую его прихоть. Меня это не уязвит, но я хочу знать: ты его
– На ложе – нет, – все так же с улыбкой ответила Сорхатани. – Он как-то пытался меня обнять, когда я его купала, но получил щеткой для ног.
– Вот так с ними и надо, дорогая моя, – одобрительно хохотнула Дорегене, – когда жар бьет им в голову. А ты, надо признать, очень красива. Если б сказала «да», я бы, наверное, приревновала.
Они улыбнулись друг другу, понимая, что их дружеское чувство взаимно. И обе прикидывали, насколько это открытие ценит та, что сидит сейчас рядом.
Всю следующую весну и лето Субудай неуклонно продвигался на запад. Русские княжества остались позади, и он уже приближался к концу той карты, которой располагал. Впереди туменов на большие расстояния выдвигались разведчики, иной раз они месяцами разъезжали по неизведанным землям, нанося на карту долины, город и озера, что лежали впереди, пока не складывалась целостная картина. Те, кто умел читать и писать, делали заметки насчет армий, которые им попадались, или о колоннах бредущих впереди беженцев. Те, кто был неграмотен, связывали пучки палочек; десяток таких палочек обозначал тысячу. Орлок предпочитал передвигаться летом, а сражаться зимой, делая ставку на выносливость своих людей. Властителей и знать этих новых земель такой подход к войне застигал врасплох, и они ничего не могли ему противопоставить. Во всяком случае, пока еще никто не смог остановить всесильную Субудаеву конницу.
Была вероятность, что в конце концов монгольская армия окажется перед лицом противника, численностью равного войскам цзиньского императора. В какой-то момент иноземные владыки неминуемо сплотят против броска на запад свои силы. До Субудая доносились слухи об армиях, числом подобных тучам саранчи, но он точно не знал, правда это или преувеличение. Если же вожди здешних народов не сплотятся, то их можно будет разить одного за другим и идти беспрерывно, безостановочно, вперед и вперед, пока взору не откроется море.
Субудай подъехал к первым рядам колонны двух ближайших туменов, с тем чтобы проверить скот, который после удачного набега обещал прислать Мунке. Такая прорва живой силы – и животных, и людей – вынуждала монголов пребывать в постоянном движении. Лошадям нужны обширные пастбища с сочной травой. Кроме того, с каждым днем все обременительней становилось растущее число плохо вооруженных пехотинцев из пленных. Годны они были только на убой. Субудай посылал их перед туменами, вынуждая врага растрачивать свои стрелы и снаряды прежде, чем в бой вступали основные силы монголов. Тогда эти пехотинцы себя оправдывали, а так он лишь зря переводил на них провизию, для пополнения запасов которой устраивались облавные охоты. Во время такой охоты убивалось все, что живет и движется и чем можно кормить войско. То есть не только стада скота, но и дичь: олени, волки, лисы, зайцы, лесные птицы – все, что можно найти и подстрелить. Охотники из туменов действовали беспощадно, не оставляя за собой почти ничего живого. Если вдуматься, то уничтожение деревень было благом. Лучше быстрая смерть, чем голод без зерна и мяса, да еще в канун зимних холодов. Время от времени Субудаевым туменам попадались брошенные поселения, где бродили разве что призраки тех лет, когда мор и голод вынуждали людей сниматься с места и уходить. Неудивительно, что оравы этих скитальцев тянулись к большим городам. В таких местах можно было обманываться мнимой безопасностью, укрывшись среди людских толп за высокими стенами. Но здесь еще не знали, что эти стены не устоят против туменов. Субудай уничтожил Яньцзин, твердыню цзиньского императора, а ни один из городов здесь, на западе, и сравниться не мог по мощности укреплений с той каменной твердыней.
Субудай сжал челюсти, когда снова, уже не в первый раз, завидел Бату в компании Гуюка. Мунке с Байдаром находились сейчас в сотне миль отсюда, а то бы они тоже были здесь. Четверо молодых командиров сдружились меж собой, что было бы полезно, если бы только верховодил не Бату. Быть может, как самый старший или же потому, что под ним ходил Гуюк, но Бату явно задавал тут тон. Когда к нему обращался Субудай, он выслушивал орлока с глубочайшим почтением, но на его губах всегда играла презрительная полуулыбка. Не явно, не так, чтобы на это можно было отреагировать как на оскорбление, но неизменно. Прямо как заноза в спине, до которой не дотянуться.
Подъезжая к голове колонны, Субудай натянул поводья. Позади, рядом с туменом Гуюка, шел тумен Бату. Между воинами двух разных туменов не чувствовалось обычного духа молчаливого соперничества; они как будто следовали примеру своих темников, мирно едущих впереди. Ряды всадников были четкие, здесь командиров ни в чем не упрекнешь. Задевало то, что Бату с Гуюком болтали с таким беспечным видом, будто ехали куда-нибудь на свадьбу, а не по вражеской территории.
Субудай был разгорячен. Сегодня он еще не ел, а с рассвета за проверкой воинского построения проделал верхом уже около двадцати миль. Свое раздражение он подавил, когда Бату с седла чинно ему поклонился.