Летом сорок второго

Много сновало мальчишек. Их не интересовала простая одежка. В первый день тишины пацанва удовлетворила оружейный голод. Когда сараи были забиты карабинами и патронами, мальчишки осмелели и стали обшаривать трупы. В ход шли часы и браслеты, цепочки, медальоны, прочие побрякушки. На глазах Тамары один молчаливый малец лет двенадцати вынул у мертвой арабки серьги из ушей. Нагнувшись над другой, он увидел, как от кольца, продетого в нижней губе, цепочка гирляндой тянется к ушной серьге, а кольцо, торчащее из левой ноздри, соединено цепочкой с кольцом, пробившим выщипанную бровь. Малец вытащил все это из окоченевшего лица и даже не поморщился. Еще бы, после того, что он пережил третьего дня, его трудно было испугать.

Это был первый день, когда перестрелка стихла и люди, населявшие «Опыт», стали осторожно выбираться из подвалов. На улицах было безлюдно. Красноармейцы ушли вслед за бежавшим врагом. Когда в сарае молчаливого мальца вырос арсенал от драгоценного «вальтера» до громоздкого пулемета, он в первый раз решился приподнять манжет кителя на помертвевшем немецком запястье. В лучах раннего зимнего солнца блеснул заветный циферблат. Дальше пошло как по маслу. Уже к обеду малец набил трофеями вместительное решето. Присыпав трофеи дранкой, он поставил решето на полку над входной дверью и задернул занавеску. Под вечер, забредя в камыши, малец обнаружил еще не обобранные трупы. Задрав рукав немецкой шинели, он уцепился за ремешок часов, но «покойник», внезапно открыв глаза, ожил и ухватил помертвевшей рукой детское запястье. Как малец бежал к дому, крича от ужаса онемевшей глоткой, он и сам не помнил, а оказавшись в родном углу, со страху завалился спать и очнулся лишь через сутки. С того дня трупов он не боялся. Да и стоило ли бояться чего-то, когда столько случилось за эти страшные полгода?

Он со страхом смотрел на отступавшую Красную армию, прятался от вражеских бомбардировок и боялся той минуты, когда придут немцы. Но вот пришли они, и он заметил, что не все в его селе так уж боятся их. Он запомнил, как иные крестьянки выходили с иконами, завернутыми в вышитые рушники, и кланялись шагавшим мимо немецким солдатам. За спиной он слышал: «У, федоровцы проклятые… сектанты… врага хлебом-солью встречают» – и помнил свои чувства: хотелось подкрасться к такой бабе и врезать ей хорошенько по затылку.

Он насмерть испугался, когда в знойный полдень, изнывая от жары, разутые немцы собрались в теньке у лавочки, а он, шустрый оголец, нарубив перед этим из чугунной сковородки рваных «снарядов», открыл из рогатки охоту на воробьев, но промахнулся и случайно поразил немецкую босую ступню. Солдат заорал, схватившись за раненую ногу, кинулся к стоявшим в козлах карабинам. Пустившись наутек в заросли конопли, малец слышал, как, сбивая макушки конопель, над его головой свистят пули.

Новый день – и новый страх поджидал молчаливого мальца. Очередной постоялец, мадьяр Атилла, уходя в патруль, наказал ему вычистить до блеска свои ботинки. Мадьяр ушел, а малец, превозмогая страх, выдавленный накипавшим гневом, зашвырнул ботинки подальше в огород. Вечером, прячась на чердаке соседского сарая, он видел, как мадьяр роется в высокой картофельной ботве, проклиная нахального пацаненка. Мать падала в ноги перед Атиллой, кричала, что сама уже наказала сорванца, что все лозины об него переломает. Чуть не неделю удавалось мальцу не попадаться на глаза Атилле, но все-таки однажды он был изловлен. В наказание Атилла повел его с собой на передний край и велел вырыть к вечеру позицию для пулеметной точки. Мальчик не успел, и тут уж мадьяр припомнил ему и нечищеные ботинки, и плохую копку позиции, и взгляд непокорного волчонка.

Были и иные страхи. Не забыть тот день, когда мадьяры загнали в Сухую Россошь свою танкетку. Среди прозрачной воды расползлось маслянистое пятно и, гонимое течением, медленно поплыло, цепляясь за прибрежные камыши. Вытащив двигатель, ремонтники перебрали и вымыли его здесь же, в реке. Промытые детали выставили на солнечной стороне, вдоль саманной кузни.

Деревенская детвора часто тянется к технике, и тут молчаливый малец был в первых рядах. Он и трое его товарищей с детской удалью принялись пускать вымытые разнокалиберные диски в речку под уклон. Те, набирая скорость, славно катились вниз и скрывались в воде, а самые тяжелые из них врезались в небольшой островок посреди реки, где в камышах домашние утки устраивали гнезда и выводили потомство.

На плеск воды и утиный гомон прибежал один из мадьяр. К той минуте последний диск мелькнул в руках молчаливого мальца. Успев пустить его, малец хотел дать деру, но далеко не ушел. Стараясь ухватиться руками за уплывавшую землю, малец кричал и вырывался. Мадьяр заволок его в кузню, достал из жаровни раскаленный прут и, держа одной рукой повисшего в воздухе мальчишку за грудки, проткнул прутом его горло. Малец лишился чувств, и мадьяр выбросил помертвевшего ребенка на улицу. Проходившая мимо баба побежал в госпиталь к матери мальца, где та работала чернорабочей. Сквозь туманную пленку, не приходя в сознание, он слышал, как мать, рыдая, прижимала его к себе и все твердила доктору-немцу: «Сыночек мой… сыночек… убили его… спаси, пан… спаси!», и грубый ответ доктора: «Мамаша! У меня рука зольдат резать надо! Кровь идти». Потом чьи-то руки, наложившие смоченную вату и затянувшие повязку на горле. С тех пор и стал он молчаливым, а точнее, онемел на четыре года.

Увы, и этот страх оказался не последним. Уже зимой, когда он заметно поправился и стал снова играть с мальчишками, за селом встретилась им немецкая легковушка. Из нее вылез моложавый офицер и, дружески протягивая руку, попросил одолжить ему лыжи. Так случилось, что именно молчаливый малец оказался ближе всех к немцу. Нехотя стянув петли креплений с валенок, малец протянул немцу лыжи и палки. Офицер еле втиснул носки своих сапог в петли и зашагал в коротких лыжах на крутой подъем. Оттуда он помахал перчаткой шоферу и радостно прокричал.

Разгоняясь, немец так же медленно раскручивал свой задорный, набирающий силу крик. Виноваты ли были неудобные детские лыжи или кротовий бугор, на который наехал немец, но спуск закончился для него неудачно. Одна из лыжных палок при падении хрустнула, и мальчишки увидели, что ее обломок, проткнув немцу бок, окровавленной занозой вышел из его спины. Все окаменели, а шофер с криком бросился на помощь своему патрону. Мальчишки резво заработали палками и скоро скрылись из виду, а молчаливый малец еще долго бежал по глубокому снегу, оставив свои лыжи на покалеченном немце. Дома его одолела температура, а пораненное, поджившее было горло сильно воспалилось.

Мать каждый раз корила и молила его. Малец жалел мать, клялся, что больше не ввяжется ни в какую историю, но они снова и снова повторялись. Чем это было каждый раз? Такой ли уж детской шалостью или все же сознательным вредительством? Он и сам бы не ответил на этот вопрос. Одно было ясно: злой рок надолго осел в судьбе мальчишки.

Вот и нынче утром, когда убрались оккупанты и, кажется, кончились их с матерью горести и несчастья, зашла к ним в дом знакомая троица: двое благополучно пережили оккупацию, а третий – и того страшней, был при немцах полицаем, но как-то оправдался при новой власти, либо для полного разбора еще не наступил срок. У ворот остались сани с протянутым над коробом транспарантом, выполненным на скорую руку: «На нужды Красной армии». Бывший полицай, рыская по углам, раздавал поручения своим новым подручным: «там посмотрите», «туда загляните». Влез он и за занавеску над дверью. Дунув на решето, он увидел оголившийся металл и с ухмылкой перевернул решето над своим мешком. Но не этих трофеев было жаль молчаливому мальцу и его матери. Когда два дня назад прятали они тушу ободранной коровы в своем чулане, счастливая мать приговаривала:

– Вот подвезло-то! До весны нам точно хватит, может, и обменяем часть на картоху да на одежку.

– Изымаем, изымаем. В пользу нужд Красной армии, – заученно твердил бывший полицай, вытаскивая по частям коровью тушу.

– Так чего ж вы у местных, гришевских-то, не изымаете? – сокрушалась мать. – Небось тебе тут каждый родня, да кум, да сват! Так они дома, не выселенные, а нам еще на пепелище возвращаться! На что жить? На что строиться?

– Не кричи, баба. Беги к Дону, там тоже немец добра навалом оставил. Вот там все твое: хапай – никто слова не скажет.



Глава 36

За день Ольга сшила детям из добытой плащ-палатки и немецкой шинели нехитрые хламиды, и семья засобиралась домой. Александру Ивановичу удалось выпросить у совхозного руководства пару лошадей. Погрузив на казенные сани детей и имущество, семья отправилась в Белогорье.

Вечер застал их в Андреевке. Александр Иванович попросился на постой к своему знакомому – деду Игнату. Старик не отказал, а утром осторожно предложил отцу семейства: