— Толян, — сказал пораженный Карабукин, — что ж ты молчал?
— В армии научили, — скромно признался Толян.
— Школа жизни, — констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. — Теперь ты.
…День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа.
За время их мучительного путешествия с «Оффенбахером» в подъезде прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было: семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, уйма пьес и один хорошо темперированный клавир.
В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на бис собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случилось с ним в трехлетием возрасте, во время диатеза.
Полет валькирий сменился шествием гномов, а земли все не было. Лысый, крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество: казалось, череп меняет форму прямо на глазах.
Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.
— Это кто? — жадно спрашивал он.
— Рахманинов, — отвечал клиент.
— Сергей Васильевич? — уточнял Карабукин. Они стаскивали «Оффенбахер» еще на пару пролетов вниз и снова располагались для культурного досуга.
— А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, — сказал Карабукин как-то под утро, — исполнить еще раз вот это… — Суровое лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию. — Вон там играли… — И показал узловатым пальцем вверх.
— «Грезы любви»? — догадался клиент.
— Они, — сказал Карабукин, блаженно улыбнулся — и заснул под музыку. Через минуту рядом раздался голос проснувшегося Толика.
— Ференц Лист! — сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потер лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой. — Господи, твоя воля… — прошептал он.
Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привез оттуда к завтраку термос чая, сушки и бутерброды. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера.
Грузчики не спали. Они разговаривали.
— Все-таки, Анатолий, — говорил Карабукин, — я не могу разделить ваших восторгов относительно Губайдуллиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! Как же без мелодизма!
— Алексей Иванович, — отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, — мелодизм безнадежно устарел! Еще в одиннадцатом году Скрябин писал Танееву…
Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая.
ebooksa