Смертельный рейс

– Запомните, может пригодиться, – ответил Родзаевский. – Скажите, вы верите в позитивные изменения после этой войны?

– Изменения – где? В какой области? – осторожно переспросил опешивший Сосновский.

Что-то с этим человеком происходило. Энергичная, деятельная натура, блестящий публицист, оратор, пропагандист. Но сейчас рядом с Сосновским сидел уставший, разочаровавшийся человек.

– В Советском Союзе, конечно, – ответил Родзаевский после небольшой паузы. – Тоталитарный режим, господство личности – все это, конечно, хорошо в определенный момент истории. Но что будет после? Вы ведь не сомневаетесь, что СССР победит гитлеровскую Германию?

– Не все так просто, Константин Владимирович, – покачал головой Михаил, не торопясь выдавать свои сокровенные мысли.

– Конечно. Было бы просто, не возникала бы необходимость жить сложно. Если вас это интересует, то Япония не станет воевать с Советским Союзом. Конечно, если у Гитлера не будет новых успехов на Восточном фронте. Это мое личное мнение, но выводы очевидны, если бы вы знали то, что знаю я.

– Мне радоваться или огорчаться вашему откровению? – холодно поинтересовался Сосновский.

– Ох, да перестаньте вы, Михаил Юрьевич! – неожиданно возмутился собеседник. – Я знаю, что вы из НКВД. Тоже мне, секрет Полишинеля. Беда в том, что и японцы знают это. Или догадываются.

– О чем вы хотели поговорить со мной? – решил вернуть разговор в прежнее русло Сосновский.

– Я не был врагом своего народа. Да, я был в оппозиции, да, я какое-то время пытался заняться вооруженной борьбой с советской властью. Но я не успел наломать дров настолько, чтобы считаться непримиримым врагом. Я теоретик, я создавал теорию русского фашизма, но это не преступление. Это измена, может быть, идеологии, но не Родине.

– Вы, Константин Владимирович, не терзайтесь, – посоветовал Сосновский. – Что предупредили насчет японцев, спасибо. А я вам вот что скажу. Нельзя любить Родину из-за угла, нельзя быть добрым чисто теоретически, нельзя накормить голодного и вылечить больного списком добрых пожеланий. Дорогу осилит идущий, урожай снимет пашущий, жажду утолит выкопавший колодец и черпающий из колодца. И это не моя мудрость, это мудрость народов. А воздается не по желаниям, а по делам[4].

Родзаевский молчал, глядя перед собой. Сосновский осмотрелся через стекла машины, потом деловито спросил:

– Я выйду по этой улице к городскому рынку?

– Да, через три улицы. И – держитесь людных мест.

Сосновский шел назад, размышляя, стоит ли ему возвращаться в дом, в котором его поселили. Вот уже четыре дня ему обещают встречу и деловой разговор с представителями РОВСа, как теперь оказалось, запрещенного японской оккупационной администрацией. Непонятно, от чьего имени отправлялись в Советский Союз диверсионные группы для вредительства на перегонной трассе Алсиба. Верить бывшим белым офицерам, с которыми он контактировал, не стоило. Судя по всему, они работали по указке японской разведки. Организовать переброску в СССР нескольких диверсионных групп, активизировать в районе Якутска резидентуру? И все это без разрешения японских кураторов, не имея силы, власти и денег? Нет, ребята, судя по всему, диверсии организовывали японцы силами белой эмиграции. И не все в этой белой эмиграции понимали, кто кукловод. Знали только старшие чины. А вот кто меня сюда выдернул? И для чего? Скорее всего, эти люди уже пожалели о своем решении и теперь просто отдадут меня японской разведке. Просто кто-то хотел и правда наладить контакты с подпольем в СССР.

– Михаил Юрьевич! – Сосновский повернул голову и увидел в приоткрывшейся двери чайной Перегудова. – Не ходите туда! Вам нельзя!

– Что такое, Андрон? – Сосновский подошел к двери и внимательно посмотрел в лицо своего помощника.

– Там за вами пришли, ждут вас там, – торопливо заговорил Перегудов. – Я не должен вам помогать, иначе мне несдобровать. Вы меня только не выдавайте. Держите!

Он протянул Сосновскому 13-зарядный бельгийский браунинг.

«Кажется, надо верить», – подумал Михаил. Его мысли полностью соотносились с этими событиями. Он вошел в чайную, Перегудов захлопнул дверь.