— Я серьезно прошу, Софья Демидовна, откажитесь, поберегите себя.
— А вы себя разве бережете? — спросила она.— И мне, и мне давай! — сказала она Кате Гладких, которая несла лопаты из сарая.
Матвеев покачал головой и отошел от нее...
В поле Софье Демидовне сначала показалось холодно: дул свежий ветер, от болота, из-под горы, тянуло сыростью. Но едва она, преодолевая боль, сделала несколько ударов лопатой, как ощутила чудесную молодую теплоту, разлившуюся по жилам; и даже боль как будто стала тише.
— Ну, Шура? Тебе двенадцать, а мне шестьдесят два; я в пять раз старше, а давай-ка — кто быстрее?— сказала она Шуре Данниковой, которая помаленьку, не торопясь, ковыряла землю на соседней полоске. И легко, как молодая, загнала лопату в землю:
— Видишь, как!
— Э, куда вы все годитесь! — по-мальчишески закричал Матвеев; он сбросил плащ, воткнул в землю палку и, отобрав лопату у Кости Рябкова, стал ловко работать ею...
— Нет, я моложе тебя! — сказала Софья Демидовна Шуре, которая никак не могла за нею поспеть.
Вечером Матвеев подсчитал и сказал, что колхозный план посадки картофеля выполнен на 88 процентов.
— Еще денек такой работы — и перевыполните план, хватило бы посадочного материала! — сказал он смущенному председателю колхоза.
Он уехал, обещав вернуться завтра к полудню. Дети разошлись по домам. Софья Демидовна тоже пошла домой, в школу. Она шла легко, но, поднимаясь на крыльцо, вдруг почувствовала, что смертельно устала. Ладони у нее пылали, шейные позвонки болели, все кости ныли. Прокофьевна ждала ее в дверях.
— Наработались?— спросила она с ехидством.
— Дай-ка теплой воды, ноги вымыть,— сказала Софья Демидовна.— Устала я, сил нет.
— Так вам и надо. Нечего тянуться за другими. Подумаешь, какая молоденькая нашлась.
Она повернулась и побежала за водой, а Софья Демидовна чуть не вскрикнула, схватившись за бок: проклятая печень опять принялась за свое.
Лекарство немного успокоило боль. Вымывшись и переодевшись, Софья Демидовна села в свое старое деревянное кресло. Прокофьевна положила ей за спину подушку, поставила на стол ужин, положила газеты.
— Ешьте, чего же вы не едите! — сказала она грубо.
— Потом, Прокофьевна...
— Ничего не потом, а сейчас ешьте.
Такой тон установился между ними двадцать три года назад: Прокофьевна грубила Софье Демидовне, как хотела, и ухаживала за нею, как мать за единственной дочерью. И Софья Демидовна знала: умри она — никто не будет горевать так искренне и безутешно, как Прокофьевна.