И память обо всем ворвалась в него, обернувшись живой тоской по дому.
Надо ли рассказывать о том, что было в маленьком домике, где жила семья Барычева, когда Аркадий Львович привез на машине директора Егора Петровича?.. Пусть каждый сам представит себе это и найдет в своем сердце слова, которые он бы услышал, если бы попал в тот час к Барычевым.
Вечером Барычев сидит перед зеркальцем в своей палате и бреется, готовясь к новогодней елке. Рядом на койке присела его жена с заплаканными, счастливыми, но все еще чуточку неверящими глазами.
— Ох, Егорушко,— тихо произносит она время от времени.
— Отхватили молодцу буйны кудри,— усмехается Барычев, рассматривая в зеркальце свою стриженую голову,— а помнишь гущина была какая. Дождь бывало хлещет, а я без шапки иду себе и не чувствую. Не пробирает. Помнишь?
— Помню.
— И я, Шура, помню. Все вспомнил... А прическу все-таки жаль.
— Вырастет, вырастет ваша прическа,— громко говорит вошедший в палату доктор.— Еще пышнее чем прежде шевелюру заведете. Что? Я вас когда-нибудь обманывал? Вспомните-ка! Теперь уж вам нечего прикидываться, будто не помните, гражданин бывший Непомнящий! Я ведь вам говорил: вернется память, все восстановится. Идемте-ка встречать у елки Новый год. Это очень важный год. Существенный год. Все вернем. Все восстановим. Только забыть — ничего не забудем. Все фашисту припомним. Такой год и встретить надо как следует.
Из зала уже доносятся заливчатые переборы баяна.
ДВЕ ВСТРЕЧИ
Встреча в потемках
Я возвращаюсь с Западного фронта. Ночью на станции Сухиничи жду поезда. Он должен уходить в час двадцать пять. Это — специальный фронтовой эшелон. Им можно доехать до Калуги.
Станция разрушена еще во время осенних боев прошлого года. В темноте натыкаешься на груды разваленных кирпичей. Ночь темна. Зеленые зарницы немецких ракет передергивают небо над горизонтом. Час назад кончилась воздушная тревога. Вертикальный луч прожектора упирается в низкие тучи. Ударит снизу, упрется, отпрянет, словно сказочный богатырь, собирающийся головой выбить днище темной бочки и выйти на волю из своего заключения. И глухо, как из бочки, бьют далекие пушки.
На развалинах станции, на сброшенных балках, около уцелевшего пакгауза сидят деревенские ребята. Их человек семьдесят. Они едут в Москву. В соседних прифронтовых селах только что проведен набор в фабрично-заводские школы и ремесленные училища.
В темноте белеют чистенькие косынки на девочках и белые аккуратные котомочки. Ребята хорошо снаряжены. Присев на бревнах, расстелив на земле платочки, они ужинают в темноте и, повечеряв, степенно стряхивают крошки с платка.
Время тянется очень медленно, а ребята ждут поезда со жгучим нетерпением. Все очень волнуются, не отстал бы кто-нибудь, хватит ли всем билетов, будут ли места в вагоне, какой попадется кондуктор — хороший дядька или придира, чего доброго... По-крестьянски хозяйственно обсуждают стоимость билета, хотя проезд казенный.
В темноте то и дело перекликаются, ища земляков:
— Сухиничевские, собирайся!
— Маклаковские, ходи сюда!