Мужик фыркнул и свернул на покос. Ерошка зашел к председателю сельсовета Шумкову, который переписывал в книгу протоколы деревенских собраний. Он был не местный, а присланный из завода, своего хозяйства, дома в Хохловке не имел, проживал при сельсовете и усиленно занимался всякой писаниной.
— Я Ерошка. Здесь, в Хохловке буду жить, — доложился парень.
— Здешний, приезжий?
— Здешний.
— Ну, и живи, — согласился Шумков.
— Революции я у вас не вижу.
— У меня? — спросил Шумков.
— В деревне.
— Как это — революции не видишь?
— Да, да. Красного лоскута по всей деревне нет. Ни клуба, ни читальни, ни одного плаката. А заборы — у какие!..
— Да, пожалуй, не видно. Народ здесь — пень. По лесам скиты, там разные святые братцы.
— Шевелить надо.
— Шевелил я, пробовал, говорил, агитировал… Легче Денежкин камень свернуть, чем Хохловку. Считается самой отсталой.
— Вот попробуем.
— Ничего не выйдет.
— А може, выйдет.
— Учительница спектакль ставила, кроме ребятишек, никого не было. А взрослые многие после этого перестали кланяться ей.
— Ребята были — и то хорошо. Вот с ними и развернем работу. Не ждать надо революцию, а вгонять.
Разговорились. Шумков рассказал, как он воевал сперва против немцев, потом против белогвардейцев, потерял там левую ногу, вместо нее приобрел костыль и теперь годится только на сидячую работу. Ерошка рассказал, как славно жилось ему у красноармейцев, но это тянулось недолго: осенью красноармейцы сдали его в детский дом, чтобы учился.
Ерошка немного побыл в детдоме, потом убежал беспризорничать, добрался до Москвы, там его поймали и определили в другой детдом. Опять учился, еще убегал, снова ловили и определяли в детдома. Теперь он вполне может поступить на завод: годами вышел и грамоты приобрел достаточно.