Можно бы идти за остальными товарищами, но Иван и Шарафей боялись, что заплутаются в горах, и решили возвращаться вместе с разведкой. Вернулись по последнему пути. Пришлось еще перезимовать в долине.
…Богатая, щедрая летом долина была скупа и сурова зимой. Если бы беженцы заготовили сено, построили скотные дворы, можно бы жить припеваючи. Но строить дворы не умели, косить не привыкли, скот, предоставленный сам себе, погиб почти весь. У Тансыка уцелел один конь да верблюд.
Плохо было и людям, многие голодали, болели. Мать Тансыка умерла от простуды и от тоски по погибшим мужу и сыну Утурбаю.
На второе лето, как только открылись горные дороги, беженцы потянулись в степь, к родным местам. Выйдя из гор, они растекались в разные стороны. Пришло время Тансыку выбирать для себя дорогу. Исатай уговаривал его поселиться вместе и служить Длинному уху. У Тансыка острые глаза и уши, у Исатая старый, опытный ум. Вдвоем-то они составят не плохого перевозчика новостей.
Тансык заговорил об этом с сестрой. Она задумалась, потом согласилась.
— Жить вместе — ладно, хорошо. Ты живи с Исатаем, я буду с Шарафеем. Мы поедем в Казань.
— Сговорились жениться?
Сестра счастливо тряхнула темной головой в ярких лентах. Через несколько дней она уехала. Остался Тансык один, как месяц в небе.
— Жить с Исатаем — самое хорошее, — одобрил и Конышев. Ничего другого он не видел для Тансыка.
Пришли в Алма-Ату. Там беженцы растеклись все. Конышев отыскал того солдатика, который завербовал его в большевики.
— Нехорошо у нас получилось, — сказал Иван сокрушенно. — Заявились мы к готовому караваю. Больно уж велики горы, можно совсем потеряться.
Да, верно, велики. Пока Иван бродил, путался в них, в России произошли две революции — Февральская и Октябрьская, — свергли и царя и Временное правительство, установилась Советская власть.
— Хватит дела и вам, хватит, — утешил его солдат «Долой войну!» — Каравай-то в печке сидит. Допекать надо. Ну, куда вас?
Команда Конышева вступила в Красную Армию.
Два всадника — Исатай и Тансык — и один верблюд, нагруженный разобранной юртой, остановились на выходе из Алма-Аты. Впереди была пожелтелая, спаленная августовской жарой степь, через нее в две стороны уходила широкая, наезженная дорога.
— Куда поедем? — спросил Тансык.
— Прямо.
И уехали через дорогу в засохшую степь с колючками, уехали, даже не оглянувшись на город-сад, весь румяный от созревающих яблок «апорт». Степь, и засохшая, и голодная, и холодная, была для них милей всего на свете.
В стороне от дорог было много аулов, которые не участвовали в восстании и никуда не убегали. Там охотно принимали путников, ставили перед ними вдоволь мяса, каши, кумысу. Один из казахов продержал их месяц. Тансык помогал хозяину около стада, Исатай отдыхал, поправлялся. После скитаний по горам в нем осталось совсем немного жизни.
Отдохнув, он захотел поглядеть на реку Чу, на свою мазанку. А Тансыку одинаково куда ни ехать. Мазанка Исатая стояла без двери — кто-то увез или сжег. Ветер надул в нее песку до окошек, так что и войти можно было только согнувшись в три погибели.
ebooksa