Кратко переговорили об условиях: кроме гонорара, редакция была должна сделать мне отдельное издание «Хроники» (в количестве 1200 экз.).
По окончании делового разговора Мих. Евг. вдруг оживился, «опростился», редакторская суровость слетела с него, и сатирик-громовержец обратился в приятного, веселого и очень для меня симпатичного собеседника. При виде такой чудесной метаморфозы я подумал: вот уж именно «наружность иногда обманчива бывает, иной — как зверь, а добр, тот ласков, а кусает»… В жизни не раз мне вспоминалась эта мораль крыловской басни.
— А ведь я узнал в вашем романе одного из наших тверских земцев! — с улыбкой заговорил Мих. Евг. и назвал одну фамилию.
Я сказал, что он угадал, что я именно это лицо имел в виду.
— Похож, похож! — посмеиваясь, говорил Салтыков.
Поговорили о тверских земских деятелях.
Потом Мих. Евг. поинтересовался узнать: с кого списан Кряжев[21], из жизни какой местности взяты мною факты, кто такая Лизавета Петровна[22], действительно ли у меня есть письмо Лисина[23], с кем еще из тверитян я знаком и т. д.
Проговорили мы битый час, если не дольше.
«В первый раз он может напугать, — думал я. идя из редакции в свой Тюремный переулок. — Но он только с виду суров и мрачен… Он добрый!»
Так, приблизительно, резюмировал я впечатления, полученные мною при первом знакомстве с М. Е. Салтыковым.
В письме от 20 мая Салтыков, между прочим, сообщал мне: «Что же касается до Вашей рукописи, то извините меня: я еще не успел приступить к ее редактированию. Но прошу Вас быть уверенным, что я в ущерб ей ничего не сделаю. Об одном считаю долгом предупредить Вас: времена тяжелые наступили, и. 5 № „Отеч. Записок“ арестован и, вероятно, будет сожжен. Рукопись Вашу я беру в деревню, куда выезжаю в субботу. Мы думаем начать печатание ее с августовской книжки»…
Как — то в конце мая, придя на Николаевский вокзал за какими-то справками, я встретил Некрасова и Салтыкова, медленно ходивших по платформе. Я несколько раз прошелся с ними взад и вперед. Оказалось, что Мих. Евг. провожал в деревню свою семью, но жена его с детьми еще не приехала на вокзал.
— И вы скоро пойдете в деревню? — спросил я его.
— Да, скоро… — ответил он. — И рукопись вашу увезу с собой… еще перечитаю все… посглажу кое-где… Но вы, пожалуйста, не беспокойтесь! Я ведь не испорчу…
Вскоре после того и я уехал на лето к родным, в Вологодскую губернию.
Осенью, по возвращении в Петербург, я стал большею частью видаться с Мих. Евг. у него на квартире, в его рабочем кабинете. Тут я окончательно убедился, что под этой суровой, мрачной, угрюмой наружностью скрывался очень добрый, даже мягкий человек…
Однажды, помню, я застал его не совсем здоровым, и в ворчливом настроении духа: вышли какие-то неприятности с цензурой.
— Вчера я перечитывал последнюю главу вашей «Хроники»… — сказал он, хмуро посматривая на ворох лежавших перед ним корректурных листов. — Невозможно ее пускать… я сократил ее! Жаль, а сократил…
— В отдельном издании, Мих. Евг., я восстановлю все, что вы из этой главы выбросите! — самым решительным тоном заметил я.
— Восстановляйте, восстановляйте! сделайте милость… — насмешливо промолвил Мих. Евг., сердито комкая корректуры и что-то разыскивая под ними. — Одной сожженной книгой будет больше, а вы при своей храбрости останетесь… Что ж, восстановляйте! Дело ваше…