– Я его выпустил.
– Какой ты добрый! – язвительно сказала она. – Все солдаты так сентиментальны?
– Я хороший солдат.
– Верю. Ты говоришь как хороший солдат. А каким солдатом был мой брат?
– Очень хорошим. Веселее, чем я. Я не был веселым. Это недостаток.
– Зато ты самокритичен и говоришь, как по писаному.
– Лучше бы я был более веселым, – сказал он. – Никогда не мог этому научиться.
– Все веселые мертвы.
– Нет, – сказал он. – Басилио тоже веселый.
– Тогда и он тоже умрет, – сказала она.
– Мария! Не надо так говорить. Ты говоришь как пораженка.
– А ты – как книга, – сказала она ему. – Не трогай меня, пожалуйста. У тебя холодное сердце, и я тебя ненавижу.
И снова он почувствовал обиду, он, считавший, что сердце его давно остыло и ничто уже никогда не сможет причинить ему боль, разве что физическую; сидя на кровати, он наклонился вперед и сказал:
– Стяни свитер у меня со спины.
– Не хочу.
Он сам подтянул вверх спинку свитера и наклонился вперед.
– Смотри, Мария, – сказал он, – это – не из книги.
– Не желаю я смотреть, – сказала она, – и не буду.
– Тогда положи руку мне на поясницу.
Он почувствовал, как ее пальцы коснулись огромного рва у него на спине, через который легко прокатился бы бейсбольный мяч, – это был чудовищный след от раны, в которую хирург полностью засовывал кулак в резиновой перчатке, когда чистил ее; этот ров шел вдоль всей его поясницы, от одного конца до другого. От прикосновения ее пальцев он внутренне сжался. А в следующий момент она уже крепко обнимала и целовала его; ее губы были спасительным островком в океане моментально нахлынувшей раскаленной, слепящей, невыносимой, нарастающей боли, волна которой захлестнула его и смыла все. Остались лишь губы, ее губы; а потом, ошеломленный, взмокший от пота, он сидел, уйдя в себя, прислушиваясь к тому, как постепенно отступает боль, а Мария плакала, твердя: